![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Ганс Мемлинг 1
Jun. 8th, 2017 08:41 pmУ него я в первую очередь обратила внимание на "Мадонну с телом Христа".
Очень скорбно получилось, траурно... А фон - странным образом напоминает египетские росписи в гробницах. Конечно, издалека... В любом случае, самобытно.
тоже Екатерина Александрийская...
какие дамы...
А это часть триптиха - "Тщеславие". В храме висел. Вот такой.
Тут ведь, с одной стороны - как бы осуждение и отрицание плоти, плоть - как ужас-ужас, грех, ад и разложение, но с другой стороны - любование телом, это видно. Убрать страшные картинки с обеих сторон - и нормальная картина для спальни, не для моей, ибо не в моем вкусе, но все же. И это нормально - любование плотью. Но и осознание ее несовершенства и конечности - тоже нормально. Хочется сказать - только без всяких ужасов, без нагнетания, но... эти средневековые фобии, сколь угодно дикие, вырастают из некой правды, которая для меня очевидна. Для меня несовершенство и конечность плоти - действительно ужасны и нередко повергают в отчаяние. Хорошо еще, что я понимаю - греховна не только плоть, но и дух, и всё-всё-всё. А это кардинально меняет оптику. К лучшему. За всё себя пинать - пинков не напасешься. Следовательно, надо как-то спокойнее относиться к факту своей и не только греховности)
О, кстати о пробуждающемся интересе к окружающему миру - собачки на траве... фрагмент этой, несомненно, религиозной картины. Что бы ни "означали" эти собачки, очевиден интерес художника именно к ним, а не к "означаемому") И это тоже хорошо.
И немного об эстетике эпохи:
"У Дионисия Картузианца есть трактат "О прелести мира и красоте Божией". Уже самим заглавием истинная красота соотносится только с Богом; мирское может быть всего-навсего "venustus", миловидным, прелестным. Красивое в тварном мире, говорит он, есть не что иное, как всего только истечение красоты горней; тварь называют прекрасной постольку, поскольку она причастна красоте природы божественного и тем самым в какой-то степени подобна ей своею формою.
Понятие красоты постоянно сводится средневековым мышлением к понятиям совершенства, соразмерности, блеска. говорит Фома Аквинский, "Ибо для прекрасного <...> потребны три вещи. Во-первых, целостность, или совершенство: поскольку вещи незавершенные безобразны. Также должное соответствие, или согласование. И еще ясность: ведь имеющее чистый цвет называют прекрасным". Дионисий пытается применять те же масштабы. Успеха он не достигает: прикладная эстетика всегда дело рискованное. Нет ничего удивительного в том, что наличие столь рассудочного понятия прекрасного приводит к невозможности оставаться в пределах земной красоты; Дионисий, как только он хочет обрисовать прекрасное, тут же переходит к незримому: к красоте ангелов и эмпирея. (не видя зримого) Или же он ищет красоту в абстрактных вещах: красота жизни есть сама жизнь в соответствии с волей и повелением божественного закона, избавленная от уродства греха. О прекрасном в искусстве он не говорит вовсе, даже о том, что должно было бы вызывать в нем наибольший отклик как нечто самостоятельное: о музыке.
Однажды Дионисий вошел в церковь св. Иоанна в Хертогенбосе как раз в то время, когда там звучал орган; сладостная мелодия тотчас же заставила его отрешиться от самого себя, и с тающим сердцем он замер в долгом экстазе. Ощущение прекрасного стало непосредственно религиозным переживанием. Ему и в голову не пришло, что в музыке или изобразительном искусстве он мог бы восторгаться чем-то иным, нежели исключительно святостью.
Дионисий был одним из тех, кто противился внедрению в церковный обиход новой, многоголосной музыки. Разрушение голоса (fractio vocis), вторит он одному из старых авторитетов, представляется признаком разрушения души; это можно сравнить с завитыми волосами у мужчины и обилием складок в одежде у женщины; все это -- не что иное, как суетность. Некоторые из тех, кто принимал участие в многоголосном пении, признавались ему, что они испытывали определенное ощущение гордости и некоей чувственной душевной услады. Дионисий соглашается, что есть благочестивые люди, которых мелодии еще сильнее побуждают к созерцательности и набожности, почему Церковь и прибегает к органу. Но если искусная музыка направлена на то, чтобы услаждать слух, увеселяя присутствующих, и в первую очередь женщин, она, вне всяких сомнений, предосудительна.
(действительно, доставлять женщинам удовольствие совершенно недопустимо и неблагочестиво)
Мы видим здесь, как средневековое сознание, стремясь выразить сущность волнения, вызываемого музыкой, не находит иных объяснений, кроме как ссылаться на греховные побуждения: некую чувственность души и гордыню.
То же наивное удовольствие от всего броского, привлекающего внимание, заметно и в восприятии цвета."
Хейзинга, "Осень Средневековья"
Очень скорбно получилось, траурно... А фон - странным образом напоминает египетские росписи в гробницах. Конечно, издалека... В любом случае, самобытно.
А вот на его триптихе "Воскресение" особенно любопытно "Вознесение". 
Подобного я нигде не видела, очень красиво переплетается натурализм с мистикой и благочестием. Утончен, погружен в созерцание его св. Себастьян. И он не такой эротичный, как итальянские, конечно, но процесс пошел)А само "Воскресение" - тихо и нежно, Христос идет прямо к тебе со светлой радостью... да, хорошо...
Мадонны на троне, "святые собеседования"... Очень тонкие и просветленные образы. Что касается тихо-покорно-благочестиво-аскетичного духа картин - это не цель духовной жизни человечества, но важный этап, и совсем им пренебрегать тоже нельзя. 
А, так это - обручение св. Екатерины Александрийской
фрагмент - Саломея. какая вуаль....
тоже Екатерина Александрийская...
какие дамы...
А это часть триптиха - "Тщеславие". В храме висел. Вот такой.
Тут ведь, с одной стороны - как бы осуждение и отрицание плоти, плоть - как ужас-ужас, грех, ад и разложение, но с другой стороны - любование телом, это видно. Убрать страшные картинки с обеих сторон - и нормальная картина для спальни, не для моей, ибо не в моем вкусе, но все же. И это нормально - любование плотью. Но и осознание ее несовершенства и конечности - тоже нормально. Хочется сказать - только без всяких ужасов, без нагнетания, но... эти средневековые фобии, сколь угодно дикие, вырастают из некой правды, которая для меня очевидна. Для меня несовершенство и конечность плоти - действительно ужасны и нередко повергают в отчаяние. Хорошо еще, что я понимаю - греховна не только плоть, но и дух, и всё-всё-всё. А это кардинально меняет оптику. К лучшему. За всё себя пинать - пинков не напасешься. Следовательно, надо как-то спокойнее относиться к факту своей и не только греховности)
О, кстати о пробуждающемся интересе к окружающему миру - собачки на траве... фрагмент этой, несомненно, религиозной картины. Что бы ни "означали" эти собачки, очевиден интерес художника именно к ним, а не к "означаемому") И это тоже хорошо.
Святой Иероним со львом и кто-то с обалденной собакой.
И еще Иероним со львом - нравится мне этот сюжет.
Вот не знаю, кто эта женщина в горе и что тут происходит, но изображение интересно само по себе.
Портрет дамы - что-то в этом есть...
И немного об эстетике эпохи:
"У Дионисия Картузианца есть трактат "О прелести мира и красоте Божией". Уже самим заглавием истинная красота соотносится только с Богом; мирское может быть всего-навсего "venustus", миловидным, прелестным. Красивое в тварном мире, говорит он, есть не что иное, как всего только истечение красоты горней; тварь называют прекрасной постольку, поскольку она причастна красоте природы божественного и тем самым в какой-то степени подобна ей своею формою.
Понятие красоты постоянно сводится средневековым мышлением к понятиям совершенства, соразмерности, блеска. говорит Фома Аквинский, "Ибо для прекрасного <...> потребны три вещи. Во-первых, целостность, или совершенство: поскольку вещи незавершенные безобразны. Также должное соответствие, или согласование. И еще ясность: ведь имеющее чистый цвет называют прекрасным". Дионисий пытается применять те же масштабы. Успеха он не достигает: прикладная эстетика всегда дело рискованное. Нет ничего удивительного в том, что наличие столь рассудочного понятия прекрасного приводит к невозможности оставаться в пределах земной красоты; Дионисий, как только он хочет обрисовать прекрасное, тут же переходит к незримому: к красоте ангелов и эмпирея. (не видя зримого) Или же он ищет красоту в абстрактных вещах: красота жизни есть сама жизнь в соответствии с волей и повелением божественного закона, избавленная от уродства греха. О прекрасном в искусстве он не говорит вовсе, даже о том, что должно было бы вызывать в нем наибольший отклик как нечто самостоятельное: о музыке.
Однажды Дионисий вошел в церковь св. Иоанна в Хертогенбосе как раз в то время, когда там звучал орган; сладостная мелодия тотчас же заставила его отрешиться от самого себя, и с тающим сердцем он замер в долгом экстазе. Ощущение прекрасного стало непосредственно религиозным переживанием. Ему и в голову не пришло, что в музыке или изобразительном искусстве он мог бы восторгаться чем-то иным, нежели исключительно святостью.
Дионисий был одним из тех, кто противился внедрению в церковный обиход новой, многоголосной музыки. Разрушение голоса (fractio vocis), вторит он одному из старых авторитетов, представляется признаком разрушения души; это можно сравнить с завитыми волосами у мужчины и обилием складок в одежде у женщины; все это -- не что иное, как суетность. Некоторые из тех, кто принимал участие в многоголосном пении, признавались ему, что они испытывали определенное ощущение гордости и некоей чувственной душевной услады. Дионисий соглашается, что есть благочестивые люди, которых мелодии еще сильнее побуждают к созерцательности и набожности, почему Церковь и прибегает к органу. Но если искусная музыка направлена на то, чтобы услаждать слух, увеселяя присутствующих, и в первую очередь женщин, она, вне всяких сомнений, предосудительна.
(действительно, доставлять женщинам удовольствие совершенно недопустимо и неблагочестиво)
Мы видим здесь, как средневековое сознание, стремясь выразить сущность волнения, вызываемого музыкой, не находит иных объяснений, кроме как ссылаться на греховные побуждения: некую чувственность души и гордыню.
То же наивное удовольствие от всего броского, привлекающего внимание, заметно и в восприятии цвета."
Хейзинга, "Осень Средневековья"
