Какое точное выражение: "Вместо святого брака - законный брак". Святой брак, по Мережковскому - это где любовь, да не только душевная и духовная, такая без всякого брака спокойно может быть, а именно, в первую очередь - плотская.
(Артур Ноуэлл, "Изабелла и горшок с базиликом", один из самых любимых моих сюжетов в "Декамероне"...)
"святое соединеніе половъ, а следовательно и святое сладострастие, ибо, зачемъ лицемерить?—безъ последняго сладострастія, въ условіяхъ человеческой природы, невозможно то окончательное, безвозвратное, до разрыва самыхъ кровныхъ узъ отческихъ, материнскихъ („покинетъ человекъ отца и мать") прилепленіе половъ, с которомъ говоритъ Господь: „они уже не два, но одна плоть", не одна душа, а одна плоть, сначала одна плоть, а потомъ уже и одна душа. Таинство брака есть, по преимуществу и прежде всего, таинство плоти, тутъ не отъ духа къ плоти, а наоборотъ—отъ плоти къ духу устремляется святость. Соединеиіе душъ возможно и вне брака; но совершенно святое соединеніе плоти съ плотью не можетъ быть вне таинства брака. Господь не только не отвергъ, не проклялъ, но принялъ, какъ незыблемое основаніе бытія, благословилъ и озарилъ до конца своимъ божескимъ сознаніемъ тайну пола,—то первозданное, огненное, стихійное, что, безъ этого света божескаго сознанія, всегда казалось и будетъ казаться злымъ, страшнымъ, оргийно-разрушительнымъ, зверскимъ."
Нет плоти - нет святого брака, вот так всё просто. Одной плоти недостаточно, пусть, но без нее брака нет вовсе. "О плоти-то и забыли", но ведь и единства душ в браке Карениных тоже не было.
"Нетъ, не бездонно-прозрачная ясность словъ Господнихъ, а нашъ собственный взглядъ на нихъ до такой степени замутился, сделался лукавымъ, подозрительнымъ и оскверняющимъ, что желая быть более христіанами, чем самъ Христосъ, мы даже въ томъ, что для Него есть божеское, святое, видимъ скотское, „свиное", по выраженію Позднышева. Не „вместили" мы словъ Его ни о святомъ целомудріи, ни о святомъ сладострастіи: вместо целомудрія—скопчество, вместо святого сладострастія, святого брака—законный бракъ."
"Когда любовникъ покрываетъ поцелуями лицо и плечи Анны, онъ похожъ на убійцу. На кого однако похожъ законный мужъ, когда ласкаетъ ее? О, конечно, добрейшій Алексей Александровичъ вовсе не похожъ на ,,убійцу". Куда ему! Но все-таки тело Анны, тело вакханки, полное прелестью, которая намъ, нечистымъ, кажется нечистою, „бесовской", но которую Отецъ Сотворивший сотворилъ в начале"; и Сынъ Искупивший благословилъ потом - это сладострастное и въ самомъ сладострастіи невинное тело—рядомъ съ больнымъ, безобразнымъ, действительно нечистымъ, скопчески-мертвымъ теломъ сорокалетняго петербургскаго чиновника, „не человека, а министерской машины'', по выраженію Анны—можно-ли себе представить ихъ безъ содроганія въ тотъ мигъ, когда „они уже не два, а одна плоть". Нетъ, это не соединеніе, по крайней мере, не то святое соединеніе, о которомъ говоритъ Господь, которое было въ начале,—а лишь кощунственное оскверненіе плоти плотью; „въ начале не было такъ"..."
Господи, это гениально!!
"Это не соединеніе, а смешение—въ лучшемъ случае, если мужъ и жена духовные близнецы, братъ и сестра, то кровосмешеніе, въ худшемъ—если жена съ любовью, хотя-бы еще самою безгрешною, даже безсознательною къ другому, отдается супружескимъ ласкамъ,—это мерзость, которой нетъ имени, и которая совершается каждый день подъ именемъ „христіанскаго брака", — это насиліе мертваго надъ живою. После этихъ страшныхъ ласкъ, Анна должна чувствовать приблизительно то-же, что Соня Мармеладова: она „предала себя"; не другого, а себя убила,—но „это все равно", это, можетъ быть, еще хуже.
Это одно изъ самыхъ страшныхъ убийствъ и самоубийствъ, столь обыкновенное, что никемъ уже не замечаемое, узаконенное подъ видомъ брака убійство и самоубійство пола. Ежели тутъ и есть „прелюбодеяніе", то не съ любовникомъ, а съ мужемъ, потому что именно къ Вронскому, а не къ мужу у Анны единственно та любовь, которая делаетъ возможнымъ совершенное, безвозвратное, принятое Господомъ, какъ начало святого брака, соединеніе плоти съ плотью. Кажется, впрочемъ, вернее, что тутъ и „прелюбодеянія", въ тесномъ смысле, вовсе нетъ (хотя есть нечто, можетъ быть, худшее), потому что и брака истиннаго вовсе нетъ, а есть только общеупотребительный подъ названіемъ брака, законный блуд."
Отец сотворил эту "бесовскую прелесть" в самом начале, а Сын благословил. Чего же еще?
(Джон Уильям Годвард)
Любовь - святое сладострастие, закон - кощунственное осквернение плоти, этого ни Отец не сотворил, ни Сын не благословил, особо уперев на плоть, а не на душу. Ведь есть психофизика - если действительно хорошо плоти, прям до конца - хорошо и душе, это связано. И это не иерархия, это более тонкая и сложная связь. Слишком часто "христианский брак" - или кровосмешение, или вовсе мерзость, и имя ей есть - насилие и ложь называется. Названия-то простые, на самом деле. Самое страшное насилие, Боже, Дмитрий Сергеевич и это понимает!!
Мережковский правильно ставит Анну рядом с Соней. "Христианский брак" - таинство в осуждение.
Такой брак - кощунство, и женщина в нем - жертва, и заставлять выбирать ее между любимым мужчиной и ребенком, между нормальной жизнью и совестью - грех и преступление. А ведь этот "святой" муж "душил в ней жизнь". "Я не могу раскаиваться в том, что живу и люблю" - вот вопль к Небу!! Он перед ней гораздо больше виноват, он осквернил брачное таинство - и не понимает этого!!! Святой, блин. Он ее "простил" - как орел пташку у Салтыкова-Щедрина.
"Тутъ, пожалуй, всего легче вина самой Анны: какъ большинство девушекъ, она вероятно почти не знала, на что идетъ; гораздо тяжелее вина Каренина, который кое-что зналъ; главная-же, сокрушающая тяжесть ответственности падаетъ на самый строй жизни, общества, государства, который предалъ ее, невинную, не знающую, на этотъ страшный, безбожный и по существу своему прелюбодейный бракъ."
О да!!
Да, виноват строй жизни. И сейчас, не зная Мережковского, мы воплощаем его идеи в жизни, потому что это истина, это многие если не понимают, то чувствуют. И я до сих пор слишком хорошо понимаю, что чувствовала Анна, и это я, незамужняя чайлдфри из 21 века...
„Правъ! Правъ!" — думаетъ она о муже, о ,,святомъ", „слишкомъ хорошемъ". „Разумеется, онъ всегда правъ, онъ христіанинъ, онъ великодушенъ! Да, низкій, гадкий человекъ! И этого никто, кроме меня, не понимаетъ и не пойметъ; и я не могу растолковать. Они говорятъ: религіозный, нравственный, честный, умный человекъ; но они не видятъ, что я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнъ, душил всё, что было во мне живого, — что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь. Не знаютъ, какъ на каждомъ шагу онъ оскорблялъ меня и оставался доволенъ собой. Я-ли не старалась, всеми силами старалась найти оправдание своей жизни? Я-ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что Бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить. — Я не могу раскаиваться въ томъ, что я дышу, что я люблю". Вотъ вопіющія къ небу слова; вотъ правда жены-„грешницы"; какою-же собственно высшею правдою праведника-мужа уничтожены, изглажены эти слова, это рукописаніе уже не ея, а его греховъ: скопческая сухость души, самодовольная добродетель, презреніе къ жизни, ненависть къ любви—„это не человекъ, а министерская машина"—кто раздеретъ это рукописаніе его греховъ не передъ лицомъ человеческаго жестокосердия, которое такъ легко даетъ „разводныя письма", а предъ лицомъ страшнаго Милосердія Божьяго? Когда она, умирая, все-таки раскаивается, что „дышала и любила", и молитъ у него прощенія, то ему, „святому", въ голову не приходитъ мысль о томъ, что не только онъ ее, но и она его могла-бы простить, что онъ передъ нею гораздо больше, чемъ она передъ нимъ, виноватъ страшною виною действительнаго прелюбодеянія — оскверненнаго брачнаго таинства. Вина эта остается неискупленной, даже не вспомянутой, и все-таки онъ „святой", онъ „христіанинъ", онъ „такъ хорошъ", что на него смотреть нельзя. Такъ вотъ, что значитъ ,,христіанская" святость, христіанское прощеніе."))
(Гюстав Доре, "Паоло и Франческа" - рили, самое ценное, что есть в БК!)
„Богъ меня сделалъ такою, что мне нужно любить и жить"—другими словами это ведь и значитъ: „Сотворившій въ начале сотворилъ мужчину и женщину". Истинная мысль о Боге, первая мысль самого Бога пробуждается въ Анне, въ женщине, въ „Божьей твари", и „горитъ, воистину горитъ вся душа ея, какъ и въ юные непорочные годы", жаждою религіознаго оправданія. Теперь-бы, кажется, и обратиться ей къ источнику воды живой, утоляющему всякую жажду. Но она къ нему не смеетъ обратиться. Почему?
„Она безпрестанно повторяла: „Боже мой! Боже мой!" Но ни ,,Боже", ни „мой" не имели для нея никакого смысла. Мысль искать своему положенію помощи въ религіи была для нея, несмотря на то, что она никогда не сомневалась въ религіи, въ которой была воспитана,—такъ-же чужда, какъ искать помощи у самого Алексея Александровича. Она знала вперед, что помощь религии возможна только под условіем отречения от того, что составляло для нея смысл жизни."
Да, Анна жаждет религиозного оправдания своего поступка, и это нормально. Оно нужно!! Но та религия, которую знала она, требовала от нее отречения от смысла своей жизни, даже от источника ее, без которого всё не в радость. Это очень жестоко. Камень вместо хлеба и глухая стена вместо двери. Как знакомо!! Нет, не должен человек каяться за то, что дышит и любит.
"церковь где-то въ самомъ холодномъ и темномъ углу жизни;—для Анны это—то страшное место, где была спаяна цепь, которою онъ, ея „убийца", самъ полумертвый, сковалъ и задушилъ ее, живую."
Церковь - страшное место, где куются цепи, удушающие людей... увы! Живым людям с таким христианством делать нечего.
"Нетъ, Анна действительно гибнетъ не по своей вине, не по вине мужа, любовника, даже не по вине сословія, общества, государства, народа, — она гибнет одной нз безчисленных жертвъ за религиозную ошибку целаго міра въ вопросе пола, за девятнадцати-вековое „прелюбодеяние "всего европейскаго человечества. Вот, за что „ Ему отмщеніе, и Он воздаст".
И эту причину гибели Анны тоже надо иметь в виду! А Бог сделал людей такими, им любовь нужна. А когда любовь лишена святости, в ней поселяется нечисть, это аксиома. Ну, или она сама кажется нечистью, что совсем плохо.
"один только раз во всем своемъ огромномъ творчестве коснулся Л. Толстой этих, казалось-бы, навеки недоступных ему пределовъ, где сверх-естественное граничитъ с естественным, являясь уже не в нем, а за ним, сквозъ него''. Это мгновенное прикосновение Л. Толстого к „мирамъ иным" находится в Анне Карениной; Здесь, именно здесь, в этой мистической точке происходит уже не простое сближеніе, а совершенное сліяніе, совпадение Л. Толстого с Достоевскимъ: это как-бы неожиданный просвет, через который мы заглядываем из последних религиозных глубинъ Л. Толстого в такія-же глубины Достоевскаго..."
Согласна!
"В смерти окончилъ таинственный мужичокъ то, что началъ въ жизни, любви, сладострастии: сделалъ-таки свое страшное дело над нею в железе, въ железе безпощадныхъ законовъ природы, законовъ необходимости."
Необходимость ли? Или настолько внутренняя, что уже и не страшно, тебе она не чужда, она в сути твоей... Ну здесь-то явно не о внутренней.
"Призракъ „Ветхаго деньми'', христіанский призракъ до-христіанскаго Бога и есть этотъ маленький Старичокъ со взлохмаченной бородой, который вечно работаетъ надъ железомъ какой-то „громадной машины", ,,делаетъ свое страшное дело въ железе" надъ всякою „дышащею, любящею" плотью: „надо ее бить, раздавить, разможжить".
Да, он же тарантул, паук Достоевского, именно.
Да ведь львиная доля беспощадности любви - от предрассудков, а любовь - не только необходимость, но и свобода, крылья, возможно, в ней разрешение... А взгляд Толстого на любовь - взгляд испуганного язычника (и по делу, в общем, испуганного). Так вот как бы любовь от ненависти очистить? От уничтожения? Освятить... Мужичок с железом - не железная ли необходимость?? Над нею... а может, это и невозможность любви... Но для меня это про беспощадность природы скорее.
"Чугунныя ядра точно такъ-же расплющиваютъ тело солдатъ, какъ чугунныя колеса—тело Анны.
"Боже, прости мне всё", сказала Анна. "Пропусти"- вместо "прости", говоритъ Иванъ Ильичъ. Пропусти безъ суда Твоего!"—молится и Дмитрий Карамазовъ: „безъ суда", помимо суда, помимо железнаго закона отмщенія и воздаянія.
Можетъ быть, и для нея „вместо смерти былъ светъ". Можетъ быть, и она сказала себе: „где она? Какая смерть?" Страха никакого не было, потому что
и смерти не было.—„Такъ вотъ что!.. Какая радость!"
Я верю, что для Анны воссиял свет.
(Одилон Редон)
Мережковский удивительный, потрясающий... Только три человека понимают смысл АК: Бердяев, Мережковский и я)
"Что пишетъ Онъ? Какое слово? Не слово-ли последней любви и последней свободы о тайне пола преображеннаго, о тайне святого целомудрія и святого сладострастія? Въ Евангеліи нетъ этого слова, единственнаго, не сказаннаго имъ, а написаннаго; никемъ не прочтено оно, навсегда забыто, стерто съ земли, развеяно пустыннымъ ветромъ почти двухъ тысячелетий скопческаго и прелюбодейнаго христіанства. „Кто можетъ вместить, да вместитъ".
,,Вы теперь не можете вместить; когда-же пріидетъ Онъ, Духъ истины, то наставитъ васъ на всякую истину,—потому что отъ Моего возьметъ и возвеститъ вамъ"."
(Данте Габриэль Россетти)
Да, это слово не вместили, но, возможно, уже начали вмещать!..
*
А за то, как понимали этот эпиграф к АК что Достоевский, что Толстой и многие недалекие доныне - хочется уже бить. Ладно "за что", но "кому", "кому" "воздам"-то? Не людям (обществу), которые поставили женщину в такие условия. Не мужу, который "не понимал всего безумия такого отношения к жене". Даже не любовнику, который, вот негодяй-то, "соблазнил" "чужую жену". Нет, выберем самого слабого и уязвимого и бросим его под поезд. Ай да воздаяние. Как-то даже жутко становится: ребят, если у вас Бог такой, сами-то вы каковы?
Толстой все-таки непоследователен. В той же "Крейцеровой сонате". Есть не стыдно? Это как на предмет посмотреть. Аскетам - было стыдно, и они старались есть "бесстрастно", над чем угорал Шестов, умница. Так и секс не стыден. А что в жене "это" надо воспитывать, так и не мудрено, ведь либидо в ней всю жизнь подавляли. А что это, оказывается, скучно - так это потому, что не любишь жену, завел ее только для собственного удовлетворения. Делать ей приятно потому и скучно. Да, слона-то мы и не заметили!!
И хватит мешать любовь с размножением. Перестать рождать не равно - перестать испытывать страсть. Даже наоборот. Вина Левина - не в страсти к жене. И нельзя ее сравнивать с "виной" Анны, тут вещи совсем разного порядка. Тут Мережковский не понимает. От крови как раз можно отречься, от всякой, оставить только как метафору - "наша кровь одной рекою"...
"Прислонившись головой къ притолке, онъ стоялъ въ соседней комнате и слышалъ чей-то, никогда неслыханный имъ визгъ, ревъ, и онъ зналъ, что это кричало то, что прежде было Китти". Это живая плоть визжитъ, реветъ подъ жестокимъ железомъ вечнаго „Старичка": это онъ „работаетъ надъ железомъ", „не обращая на нее вниманія, делаетъ свое страшное дело въ железе надъ нею", надъ рожающею Китти, такъ-же какъ надъ умирающею Анною...
И не мерещится-ли природа, при взгляде на эти безобразныя муки, какъ мерещилась она Достоевскому, „въ виде какого-то огромнаго, неумолимаго и немого зверя, или въ виде какой-нибудь громадной машины новейшаго устройства, которая безсмысленно захватила, раздробила и поглотила въ себя существо человеческое и вместо живой плоти, вместо лица выбросила только „раздавленное тело", „мясо", что-то страшное, безликое: „лица Китти не было. На томъ месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду напряженія, и по звуку, выходившему оттуда. Левинъ припалъ головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается". И здесь, какъ в бреду князя Андрея, „за дверью стоит оно, это что-то ужасное, уже надавливая съ другой стороны, ломится в дверь."
Разумеется, я только так эту вашу "природу" и вижу. И не могут быть искуплены страдания женщин, нет им оправдания, они могут быть только прекращены. Я как раз всегда чувствовала, что беременность, роды и сопутствующее - не естественно.
,,Кончено", тихо произнесъ счастливый голосъ матери. Кончено страшное дело Старичка въ железе надъ живою плотью,—и дело это здесь, въ рожденіи, такъ-же, какъ тамъ, въ смерти, оказалось благимъ, святымъ, радостнымъ"
Нет, не кончено, в этом и дело. Ничто не может "оправдать" ни муки родов, ни муки смерти, никакая жизнь или "жизнь". Если уж жизнь, то без боли. Плюс если смерть - хоть какой-то выход куда-то, то роды как будто замыкают проклятый круг. Нет.
"Кому-же „отмщеніе", кто „воздастъ"? Левинъ этого „не могъ понять", „это было выше его пониманія".
Нет оправдания страданиям, нельзя оправдывать страдания одного жизнью другого, это против Христа, это из серии "лучше погибнуть одному", так быть не должно, это - язычество, отрицание личности железной необходимостью. Бог не проклинает плоть, но это и не значит, что Он благословляет ее страдания. Если не проклинает, тем более - если благословляет, то и не желает страданий. Единство это, единство рождения и смерти - языческое, ложное, и как раз Анна это понимала, а Мережковский не видит. Жаль.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
