blackmoon3712

Конечно, параллели явные с Лесковым и Достоевским («Преступление и наказание» и «Леди Макбет Мценского уезда»). Но, что удивительно – хотя сам Золя определил своих персонажей как «два тела», живущих исключительно животной жизнью, но почему-то у этих совсем "гнилых" парижан "эпохи разложения" оказалось намного больше если не совести, то морального «инстинкта» где-то там в бессознательном, чем у той же Макбет Лескова (у нее-то всё было нормально, пока не застукали за следующим преступлением). Даже если взять Раскольникова – неясно, что бы с ним было, если бы Соня и другие люди, да и сами обстоятельства, очень... провиденциальные, так сказать, не подтолкнули его к раскаянию. У этих же парижан: идей – ноль, убеждений – ноль, духовностью не обременены совсем – а тем не менее, как остро почувствовали, что совершили преступление! Практически сразу! Видимо, таки дело в авторе… Это не совсем животные хотя бы потому, что у животных не бывает преступлений. У них – убил, отвоевал место под солнцем – и молодец. И животные еще как убивают «своих» же, своего вида – и самцы друг друга, и детенышей убивают будь здоров. А у этих почему-то не пошло. Так что не получилось у вас «два тела», дорогой Золя. Вот живи они в свое удовольствие после убийства – тогда да. Впрочем, и такие люди были, но и в них было что-то человечье - в частности, интересная, нестандартная душевная организация (Чезаре Борджиа), нередко высокий интеллект и т.п. Как говорится, Геббельс был талантливым человеком) Так что не бывает «просто тел», это сам натуралист Золя показал. Автору из себя не выпрыгнуть) Эмоции есть – уже душа. Страдание после преступления – ага, уже дух из бессознательного вылезает. А мысли-то те же, что у Достоевского:

1. 1. «Я не старуху убил, я себя убил» // «Они возмущались своим собственным преступлением, они приходили в отчаяние, что навеки искалечили свою жизнь.» «труп… леденит нас» Оказалось, что чувства у парочки прошли, и счастья нет ни в безделье, ни в разгуле.

2. 2. «у них никогда не хватило бы сил покаяться и искать душевного мира в заслуженной каре» - это то самое «каленое железо», которое излечило Раскольникова. Да, заслуженная кара и раскаяние реально лечат, и в этом сходятся «натуралист» Золя и «спиритуалист» Достоевский. Особо ценно, что это почувствовал Золя, духовными идеями вроде как не обремененный. Хотя, я сейчас сомневаюсь в том, что лечит именно наказание.

Но господин Ракен тоже кое в чем виноват, между прочим. Нефиг жениться на женщине, которая тебя не любит, не хочет, не уважает, которую ты не можешь сделать счастливой.

Оно конечно, Достоевский те же мысли выразил с бОльшим вкусом, гениально, утонченно, блестяще-умно… Понятно, что не только и не столько эти, Достоевского копать и копать, этим и прекрасен. Золя (в данном произведении, по крайней мере) – по сравнению с ним просто рисует психологический, отчасти даже психиатрический этюд не слишком стандартной ситуации, хотя и с прорывом неких духовных реальностей, причем этюд внешне излишне драматизированный, надрывный, накрученный, не в лучшем вкусе, по сравнению с нашим великим. Я читатель, я так вижу) Впрочем, я могу и не понимать чего-то, это нормально.

Хотя мне, как человеку с готичными наклонностями, показались весьма симпатичными смелые, резкие, правдивые зарисовки морга. И последняя сцена отличная. Тут все-таки мелькнуло нечто, похожее на просветление и раскаяние, хоть слабый лучик света в этом склепе. Как они разрыдались в объятиях друг друга, Тереза и ее любовник («нечто ласковое и умильное пробуждалось у них в груди», это проблеск духа), как вместе отравились – это красота. Значит, не всё еще потеряно, если не смогли жить в грязи и крови.

Я бы даже не сказала, что это сцена в дурном вкусе – напротив, красивая и даже слегка духовная.

Что еще интересно. Факт - насколько, казалось бы, чисто телесные, "животные"[1] отношения могут повлиять на натуру мужчины и женщины. Это значит не то, что весь человек состоит из тела и импульсов, нет. Это показывает, как тесно связано тело со всеми остальными составляющими личности, как вообще всё тесно между собой связано.




(Эдвард Мунк)

Очень интересно особенно о потрясении натуры Лорана – вплоть до проявления художественно дара. Отношения с неистовой женщиной плюс убийство. Любопытно. Причем, тут ведь именно химическая реакция, тут дело в двух реагентах, а не в одном – на своего мужа Тереза не влияла никак вообще. Не ее человек.

И наконец, как тут не вспомнить снова Достоевского: «Все за всех виноваты, все со всеми связаны». Разве нет вины госпожи Ракен в разыгравшейся драме? Она создала невыносимые условия для Терезы в детстве, она распоряжалась ею как вещью, чувствуя себя в полном праве, она ни разу не спросила, чего, собственно, сама Тереза хочет. Обычный подход к бедным сироткам, см. «Мадемуазель Перль» Мопассана. И к детям вообще – обычный подход. И у этой мадам было невыносимое детство, и ею распоряжались как вещью – всё по кругу. Типа, кормят-одевают, и будь благодарна и рада по уши. Как будто человеку только это надо! Как будто человек только этого достоин! Как будто у него нет и не может быть иных потребностей! А у Терезы они были весьма скромные – нормальный, живой мужчина был ей нужен, как не понять… В сущности, в конце г-жа Ракен пожинает плоды своей слепой любви к сыну. И как точно сказано – она любила в нем свою любовь, свои заботы, себя. Часто так. Моя мать меня видела, видит? Нет. Не знает она меня и знать не хочет. А туда же – «любит»… И еще раз скажу - чтобы не было такой херни, надо, чтобы женщины спокойно могли любить просто себя, не в другом, не за нужность кому-то, без всяких условий и посредников, для этого и нужен феминизм. А христианство, вообще-то, учит любить человека, другого, видеть его и любить его. Это трудно, это не особо свойственно нашей искаженной природе, но это правильно, только это и правильно. Или уж по-честному – не любить, не заводить отношения, детей и прочее, к счастью, сейчас это возможно.

Вообще атмосферу романа можно было бы назвать готичной (мрачные краски и т.п.), (точнее, макабрической), не будь она пронизана мещанством.

Короче, по моему мнению. Произведение неплохое, но едва ли буду его перечитывать. Вообще, читая других писателей, я всегда убеждаюсь в превосходстве Достоевского, а читая иных мыслителей – в превосходстве Бердяева. Вот сейчас читаю Паскаля, и воспринимаю его не иначе как подготовительной ступенью к Бердяеву. Уж извините. Ну у меня и Пушкин – всего лишь ступень. Не люблю его. Извините. Оно вот, вроде, когда лекции какие слушаю, могу покивать – да, да, значение, и это очень важно, и «беспечность» - хорошо, но не лежит душа. Неглубокий он все-таки.

Вот еще отлично: «…людям следовало бы или принять, или отвергнуть Христа. Мы же не сделали ни того, ни другого. Мы не христиане и не язычники. От одного отстали, к другому не пристали. Быть добрыми силы не имеем, быть злыми страшимся. Мы ни черные, ни белые -- только серые; ни холодные, ни горячие -- только теплые. Так изолгались, измалодушествовались, виляя, хромая на обе ноги между Христом и Велиаром, что нынче уж и сами, кажется, не знаем, чего хотим, куда идем. Древние, те по крайней мере, знали и делали все до конца -- не лицемерили, не подставляли правой щеки тому, кто ударял их по левой.

Ну, а с тех пор, как люди поверили, что ради блаженства на небе должно терпеть всякую неправду на земле[1], негодяям открылось великое и безопасное поприще. И что же в самом деле, как не это новое учение, обессилило мир и отдало его в жертву мерзавцам?..»

(Николай Кошелев, "Голова Христа")

Один из самых серьезных аргументов против христианства. Но позволю себе заметить: сама эта фраза не могла родиться до Христа, т.к. именно Его парадоксальное учение открыло последние истины, последние критерии добра и зла. Лучше сказать: выявило последнее, истинное добро и зло. После Него, со временем, люди как бы проснулись, изнутри стали определять, что есть добро и зло. Христианство именно дало критерии, очень субъективные, но всё усложнилось и стало шатким, но, парадоксально - более честным и ближе к сути (это если забыть про исторические извращения, а они громадны и заслоняют истину). Да и можно подумать, до Него мир не был во власти негодяев. Был, но их далеко не всегда считали негодяями. Прямо же на этот вызов я пока ответить не могу. Да и Мережковский не смог. Я так и не поняла, каковы его аргументы.

"Некогда завоеватели Рима, северные варвары, не умевшие добывать руду из земли, вынули железные скрепы, соединявшие камни в стенах Колизея, чтобы древнее римское железо перековать на новые мечи; и птицы свили себе гнезда в отверстиях вынутых скреп. Леонардо следил, как черные галки, слетаясь на ночлег с веселыми криками, прятались в гнезда, и думал о том, что миродержавные кесари, воздвигавшие это здание, варвары, разрушавшие его, не подозревали, что трудятся для тех, о которых сказано: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец Небесный питает их.

Он не возражал Макиавелли, чувствуя, что тот не поймет, ибо все, что для него, Леонардо, было радостью, для Никколо было скорбью; мед его был желчью Никколо; великая ненависть -- дочерью великого познания. "

Все же аргументов нет… Мережковский просто не отвечает на важнейшие вопросы. Оно к лучшему.

"-- А знаете ли, мессер Леонардо,-- произнес Макиавелли, желая, по обыкновению, кончить разговор шуткою,-- я теперь только вижу, как ошибаются те, кто считает вас еретиком и безбожником. Попомните слово мое: в день Страшного суда, как разделят нас на овец и на козлищ, быть вам со смиренными овечками Христовыми, быть вам в раю со святыми угодниками!

-- И с вами, мессер Никколо! -- подхватил художник, смеясь.--Если уж я попаду в рай, то и вам не миновать. -- Ну, нет, слуга покорный! Заранее уступаю место мое всем желающим. Довольно с меня скуки земной... И лицо его вдруг озарилось добродушною веселостью. -- Послушайте, друг мой, вот какой вещий сон приснился мне однажды: привели меня, будто бы, в собрание голодных и грязных оборванцев, монахов, блудниц, рабов, калек слабоумных и объявили, что это те самые, о коих сказано: блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное. Потом привели меня в другое место, где увидел я сонм величавых мужей, подобный древнему Сенату; здесь были полководцы, императоры, папы, законодатели, философы -- Гомер, Александр Великий, Платон, Марк Аврелий; они беседовали о науке, искусстве, делах государственных. И мне сказали, что это ад и души грешников, отвергнутых Богом за то, что возлюбили они мудрость века сего, которая есть безумие пред Господом. И спросили, куда я желаю, в ад или в рай? "В ад,-- воскликнул я,-- конечно, в ад к мудрецам и героям!"

-- Да, если все это в действительности так, как вам приснилось,-возразил Леонардо,-- то ведь и я, пожалуй, не прочь...

-- Ну, нет, поздно! Теперь вы не отвертитесь. Насильно потащат. За христианские добродетели наградят вас и раем христианским. "

Насчет сна Макиавелли я не согласна! Оно конечно, я как Леонардо – если оно так, то я тоже в ад. Но оно не так! Блаженны не только нищие духом, но и алчущие и жаждущие правды! А еще те, кто реализует свои таланты. Так что не надо. А вообще в Царстве Духа нет такого разделения. Там вот как: Наполеон, Цезарь и т.п. – с рабами, а тот же Бердяев с рабочим Акимушкой. Ибо родственники по духу – и те, и те.

(Гюстав Моро)

Для Макиавелли великая ненависть была дочерью великого познания. И в этом есть правда. Если познавать до определенных пределов – 100%. Но у него смешение: наука не равна искусству, и они не равны делам государственным.

«И она принимала участие в работе над своим портретом.» История с Джокондой – очень тонкая и красивая. А что, глядя на эту необычайнейшую картину, поневоле думаешь, что между ними должно быть нечто подобное.



Впрочем, мужчины – великие фантазеры, вспомнить хотя бы Данте и Петрарку… может, у и Леонардо было так… увы, саму-то женщину они не видят, образ создают для себя красивый…

И правда, в большинстве картин Леонардо один и тот же тип, скорее андрогинный, тонкий, необычный, можно сказать, соблазнительный – и та же улыбка… Обобщенно и преображено…



(«Св. Анна с Девой Марией» тоже очень мне нравятся.)

«и во многих других, еще не зная моны Лизы – как будто всю жизнь, во всех своих созданиях, искал он отражения собственной прелести и наконец нашел в лице Джиоконды.» понимаю…

Мне ближе восприятие войны Леонардо («Битва при Ангиари»),



чем Микеланджело («Купающиеся воины»).

О, противно – искусство якобы должно приносить пользу и т.п…

Что тиран, что мещанин – равное не то. И гению с ними тяжко, он в любом случае чужой. И все же кажется, что тиран автору как-то симпатичней… и в этом какой-то вывих нашей литературы, возможно, нашего менталитета – неприятие середины вообще никакой, вечно у нас «среднее» - обругано и нередко оболгано. Но жить-то как-то надо? Вот именно большинству? Тогда уж лучше середина, чем дикость ниже плинтуса. Все-таки меня в последнее время неприятно поражает тот факт, что все наши великие писатели ругали либерализм и нередко демократию. Блин, ну всякое бывает, но чтоб все… Бердяев бы сказал, что «в этом есть что-то роковое». Не, ну серьезно – проходит сто лет, двести – и опять у нас либералы кругом виноваты, а права человека – ничто! Это не повод отказываться от литературы, а повод воспринимать ее как-то адекватно, искать в ней, уж конечно, не политическую программу.

«всякому сведущему и умному человеку, ежели он один, свойственно заблуждаться, тогда как десять, двадцать тысяч невежд или глупцов, сошедшихся вместе, ошибиться не могут…» J и все же не довод против демократии. Она как-то и ответственность повышает.

По мне, так: Леонардо – ГЕНИЙ, абсолютный. Добрался до Духа.

Микеланджело – гений, но без мистики. Сила, динамика, витальность, вот это всё.

Рафаэль – вообще никакой[2], кроме трех картин.

«всякое телесное обладание – все равно, в супружестве или в прелюбодеянии, казалось ему не грешным, но грубым.» Хм, тут я, как известно, несогласная. Ну конечно, само слово «обладание» - грубо, и к сексу имеет мало отношения. Да и дело вовсе не в браке и не в прелюбодеянии.

"Когда он пришел в себя, ее уже не было. Кругом была тишина мертвого летнего полдня, более грозная, чем тишина самой глухой, темной полночи." - обалденно. ..

Но мне, простому человеку, неясно, почему – или портрет, или реальность? Почему – или живая, или бессмертная? Почему именно такой выбор? А вот потому – реальная она не зависит от фантазии художника и того, что он может в ее образ вложить. В живой он бессилен увидеть вечное. Разве не было в живой того, что отразилось в бессмертной? (не вдаваясь уже в вопросы жизни и бессмертия) А может, и не было… Как написал Мопассан, «лучшее в жизни – это сны…» И еще – разве это вот – не платоническая любовь? Это у тех, придворных – забавы, а тут, похоже, настоящая, глубокая, мистическая платоника (2 половины одного существа). Ну тут и да, и нет. Может, действительно, телесное соединение – карикатура на соединение духовное? Но нет, я-то не так чувствую! Есть и в телесном нечто глубокое! Не карикатура, а скорее образ, в идеале - воплощение. На этом стою и стоять буду.

«Нечеловеческие голоса ночного ветра говорили о понятном человеческому сердцу, родном и неизбежном – о последнем одиночестве в страшной, слепой темноте, в лоне отца всего сущего, древнего Хаоса – о беспредельной скуке мира.»

(Эдвард Мунк)

Как знакомо! И так бы всё и было, если бы не Он… Но тут опять-таки всё мешается – неужели скука не только в середине («забота к смерти» Хайдеггера), но и на глубине?! Да вы что?..

«Только теперь – как будто смерть открыла ему глаза – понял он, что прелесть моны Лизы была всё, что он искал в природе с таким ненасытным любопытством, - понял, что тайна мира была тайной моны Лизы.» - думать. Да что тут думать? Красиво, но – нехилая такая объективация женщины, мужчина-субъект будто стоит перед ней-объектом и разгадывает тайны природы, а ее-субъекта – нет, и ее смерть – лишь повод для рефлексии гения. Мне всегда было чуждо, а следовательно, и непонятно подобное – теперь ясно, почему. Я знаю, что некоторые женщины хотели бы подобного объекта-мужчину, но сконструировать его с тем бэкграундом, что у нас есть – задача почти непосильная, потому что даже представить сложно - «а как это». Мне – не надо. Мне бы отношения субъектные с равной долей объективации (ну не деться от нее никуда) в обе стороны. Нельзя сказать, что мне не нравится, когда меня объективируют, пока этот образ совпадает с тем, что я думаю или хочу думать о себе. Чтобы это совпало, нужна определенная близость, подобие, все-таки. Как только объективация заезжает за эти рамки – всё, тревога, красный свет, сирена воет – меня обезличили! про меня какую-то фигню думают!! это вообще не я!!! Например, если бы какой-то товарищ стал во мне искать какую-то «таинственную женскую природу» - сразу нахрен пошел. Отождествление «женственности» с космосом, материей, да хоть с Мировой Душой – из той же серии, в топку. Это обезличивает и растаптывает мою личность. Или вот один умудрялся иногда ляпать «ты бы стала хорошей мамой» - и вполне логично распрощались. Не надо мне навязывать не мое, я от этого предсказуемо злюсь и посылаю к черту.

Листала Мишле («Ведьма», «Женщина») – неприятно и обидно. В глотке сидит ваша природа, честное слово. Кажется, навсегда застрял в голове аргумент одной преподавательницы. Чего-то зашла речь о том, что женщина очень приспособляющееся существо. Противно, но чисто по жизни – правда. «Мы же можем и штаны надеть, и за футбол болеть вместе с начальником…» Я заметила, что обычно ношу то, что мне нравится, вот сейчас – юбку и на футбол мне плевать, и я всем так и говорю, и зарплату не за это получаю. (Обратно – знаю девочек, которым нравится футбол. Они на него без всяких мальчиков ходят болеть, потому что им интересно.) Пошло-поехало, она и заявляет – а когда типа мы беременные и с дитем малым, кто нас кормить будет? Вот поэтому и приспосабливаемся под что угодно. Горькая правда. Кто сейчас может нормально посидеть в декрете и при этом самостоятельно обеспечить себя и ребенка, ни от кого не завися? Да никто. Вот в чем загвоздка, в этой гребаной природе.

(Эдвард Мунк)

Природу я ненавижу по-прежнему, но все же – не только в природе, вот не только. В социуме тоже. Дети не самозарождаются, у них отцы есть, которые за великое одолжение считают, если хоть какие-то деньги донесут до дома и, ну я не знаю, иногда сменят памперс. Им невдомек, что это и их дети тоже, и нормально вообще-то пополам с женой делить заботу о них, а может, и побольше на себя взять, учитывая, как страдает женский организм от беременности, родов и прочего неприятного. Вот не надо про «я работаю», за такие слова уже хочется по морде надавать – многие женщины мечтают поскорее выйти на работу, только бы не сидеть в четырех стенах с младенцем. Мужчины, конечно, по большей части поросята бессовестные, но и государство – тоже. Демография нормальная ему нужна, а поддерживать матерей – нахрен не сдалось. Да, деторождение ужасно по самой природной сути своей, но – если бы переложить часть забот и ответственности на отцов и государство, чтобы хотя бы матери унижаться не пришлось перед каждым встречным-поперечным, начиная с мужа и заканчивая начальником – уже было бы проще и якобы «вечный» аргумент улетучился бы. Кажется, Симона де Бовуар говорила, что рабыня может воспитать только рабов. Это я и наблюдаю регулярно и с величайшим отвращением… Уж, казалось бы, ну в вузах-то без этого можно как-то обойтись, но нет – они и туда эту свою дрянь тащат.

Вот откуда и притворство, ложь, приспособленчество, бытовые цепи. Вот откуда браки и связи по расчету, боязнь развода – «одна не подниму», вот откуда «мужик без денег – не мужик[1]». Коротко и ясно это же выразил Мишле: «Для колыбели нужно твердое основание»[2]. Всё от непонятного желания воспроизводить. Вот не всё. И теперь я слишком хорошо понимаю, что далеко не у всех есть такой уж неодолимый инстинкт размножения. Давление социума – да, это реальнее. Нет, это противно и непонятно. Вот тянешь, мучаешься, растишь ребенка, часто во лжи живешь, ну вырастишь его, и он будет жить как ты – ну и где во всем этом смысл?! Жизнь ради жизни, мучения ради мучений. Нет, это не жизнь. По-моему, женщины всегда будут в такой зависимости. Да не всегда. Никто не удосужится им помочь. Избирательные права им тоже никто не давал – они их из глотки выдрали. И до этого тоже дело дойдет. А я хочу быть независимой и никого при этом не мучить. В том числе поэтому – никаких детей. Мне и без этого цепей и проблем хватает. Основной вопрос – как реализоваться нелюдимому угрюмому человеку без денег и связей? Ну даже если получу желаемое второе высшее – дальше что?

Я хочу, чтоб было интересно. При этом точно не знаю, чего хочу. На Тебя одного надежда – не зря же Ты меня такой создал. Помоги, пожалуйста! Я же ясно понимаю, знаю, чувствую – если я не реализую свои мысли, не буду жить согласно им, грош им цена. И мне заодно. А было бы обидно. Как строго…

Одно слово – тяжелое произведение, и, как хотите, не особо глубокое по сравнению с романами Достоевского. Просто Достоевский вращается в мире духа, а Толстой – в мире души, часто даже ближе к плоти, природной плоти.[1] Стихия Достоевского мне родная, потому и его романы мне куда ближе, хотя, казалось бы, более тяжелы и «непонятны», чем у Толстого. Тяжело его читать именно из-за его углубленности в душу и природу. Вот, казалось бы, чувствуешь что-то духовное – но нет, опять всё срывается в «диалектику души». (Левин в сомнениях: ах, женюсь на крестьянке, ах, а как же Кити, ах, я понял, ах нет, нифига я не понял… Конечно, кое-что он из этого вынес. Но лишь кое-что…) Да, мне тогда особенно нужна была определенность, вот чтоб ясно, однозначно, раз и навсегда. Меня и сейчас неопределенность пугает и тревожит… хочется, раз – стукнуть кулаком и навести порядок, сделать как надо, но…

Левин одно время хотел видеть в жене друга, но – примирился с тем, что есть, и в итоге даже уверил себя, что так и должно быть… Та же фигня была у Толстого, плюс – он был уверен, что если женщина его любит, то станет ровно такой, как ему нужно, а вот нифига (очередная ложь о любви). Да, точно так же думают и точно так же обламываются женщины, но – у них издержки куда больше, и мужчины как-то не испытывают чувства вины по поводу того, что кого-то там разочаровали))

Духовность у Толстого всегда срывается в род и законничество, как раз мертвящие дух. Роман- то с законнической направленностью, не с духовной.

Художественность есть в смысле удивительной реалистичности всего (да-да, так и есть в жизни), особенно поразительно улавливание малейших нюансов состояния человеческой души. Это про него правду писали. Но ведь это еще не верх совершенства.

Но для меня самое большое его достоинство – это удивительная правдивость. Если он где и соврал, то не хотел, это явно неосознанно. Но ведь соврал) А так – как есть, так и пишет. Как часто бывает. Но все же это бывание, а не бытие. Конечно, наибольшее внимание заслуживает образ Левина – самый живой, мыслящий, ищущий… Явно с себя списал. Наиболее приличный человек из всех, хоть и законник. Хм… Мне родственны, знакомы многие из его переживаний. С другой стороны, и переживания Анны тоже очень знакомы. Конечно, удивительно он вжился в тот женский мир, удивительно понял его. А как это узнать? Разве что сравнить с тем, что писали женщины, вообще-то. Правдоподобие не есть правда) Но все же я уверена, что благодаря своим установкам он не увидел, что женщина может перерасти всё это – варенье, пеленки, истерики…[2] Нет, как же, сиди в болоте, оставайся такой. Рецепт счастья для женщины от Толстого: оставайся женщиной, т.е. самкой, выйди за правильного человека, всё по закону, разумеется. Никаких прав, никакой контрацепции - от лукавого это всё. Самое противное, что он думал, будто знает за всех женщин, что им нужно, различий между ними он видеть не желал – только отклонения от "нормы". Вот за это я очень злая на него. Вторая часть рецепта совсем веселая – надейся на удачу. Много вот таких, как Левин и Львов? Не особенно, даже в романе – два всего. Да и не в этом дело. Да и каждой ли женщине нужны именно такие мужчины? Боже мой, нет. Я бы с Левиным удавилась, а он посчитал бы меня противоестественным существом)) Дело не в обеспечении условий для женщины, чтобы она никуда не рыпалась из своего загона (спор о «свободе женщины»).

Конец романа неприятен, т.к. представляет собой не что иное, как победный марш над трупом врага. О! Сразу ведь поняла, даже тогда! Толстой чуть не сплясал над телом Анны, тыкая читателя в правильных Левиных – а вот смотри, что у них, видишь, видишь?! Пусть они не особо счастливы, если честно, но хоть Левин успокоился и никто под поезд не прыгнул, чего ж еще?! Его «мораль» явно вылезает между строк – вот что бывает с беззаконниками, а вот что – с праведниками. Ну это как-то пошло. Да, такая история вполне могла случиться в то время. Но это еще не обосновывает выводов автора.

Я очень уважаю Толстого за правдивость и иногда пронзительную художественность (что крайне редко, у Достоевского – чаще), но не люблю, как и всякого, за законничество. Да, в романе очень много важной правды, есть по-настоящему поразительные страницы. Анне хочется на каждом шагу кричать: нет, не то, не так! Если согласиться с Толстым, что Левин жил правильно, а думал неправильно (отчасти, лишь отчасти, не могу я всё в его жизни считать правильным, а всё в его мыслях – неправильным), то я про Анну скажу то же самое – жила она в целом правильно, а думала, чувствовала в целом неправильно, что ее и сгубило. Да, но кто ей так мозги прошил? И будь она сама хоть как прогрессивна – бесправие от этого не исчезло бы. Анна, скажем так, была слишком не готова для избранного ею пути. И ей никто не помогал, напротив – мешали.

С первых же страниц роман поразил, пронзил меня (за правду я Толстого с первой же страницы зауважала), вот то, как «всё смешалось в доме Облонских». Вот, женщины, дорогие, жертвуйте собой, плюйте на себя, но сперва полюбуйтесь, что из этого выходит. Жестокая правда: Долли уже в 33 года – «отработанный материал». Потом очень много жуткой правды в ее размышлениях по дороге в гости к Вронским (об ужасах деторождения и материнства). Эта же правда приоткрывается в сцене рождения сына Левина. «Лица не было». Как точно! Ненавижу и не принимаю страдания обезличивающие, ввергающие человека в слепую природу, в животное состояние. Я даже порой жалею, что я женщина. Порой очень. Иногда даже мешает грудь, хотя и маленькая… Нет, дисфории у меня нет, я принимаю и люблю свое тело, но я в ужасе от репродуктивной функции, которую нельзя просто взять и выключить, эх…

(Эдвард Мунк, ясен пень. Люблю его Мадонн...)

Поразителен последний путь Анны – иначе не скажешь – на ж/д вокзал. Тут автор не только как бы сопровождает человека, которого ведут на казнь, но и каким-то непостижимым образом проникает в него, в мысли и чувства. Или умело выдумывает, чтобы показать, сколько в этой грешнице черноты и злобы) Конечно, Анна всё видит в совсем черном цвете, но так ли уж она неправа?

Но что интересно и особо стоит отметить. Толстой подробно описывает, как Анна бросилась под поезд. То, что при этом происходит в ее сознании, кажется очень достоверным. Но прелесть не в этом. Он ведь, наш классик, коих многие считают «скучными и нудными», чуть ли не «устаревшими», он ведь явно любуется моментом ее смерти! (вот не припомню такого любования у Достоевского) Это ли не эстетика смерти? «Легким движением…» и т.д… Он любуется, и я вместе с ним. Хотя, по правде, и сомневаюсь, что у женщины, бросившейся под поезд, могли быть легкие красивые движения. По мне – ухнула, и всё. Хотя всякое может быть. Аристократка все-таки. Но ведь красиво, правда? Красиво не тогда, когда это всё едет по ней, режет, красив не разрезанный труп, это понятно. Красиво именно это «легкое движение», а красота рядом со смертью приобретает небывалую остроту. (Контраст.) Стоит ли после этого удивляться и возмущаться, если я любуюсь движением женщины, бросающейся с крыши или с обрыва? В начале ведь будто взлететь хочет! У меня даже несколько рисунков на эту тему есть. Нет. Все-таки именно этот последний момент безумно красив… Конечно, на это можно сказать, с позиции того же Розанова – да вы оба с Толстым вырожденцы и поклонники смерти и ненавистники жизни))

(обожаю эту картинку, да))

Ну и фем. объективацию вспомнить – почему сразу женщина, почему объект – всегда женщина…

Но, пожалуй, самые пронзительные строки, над которыми чуть не плачешь – это страдания Вронского на ж/д, когда он вспоминает смерть Анны. Мнительность ее чуть не убедила и меня, что он непрочь от нее отделаться. Но нет! Человек страдает и даже говорит «я – развалина». Что не очень-то оправдывает его поведение, если честно. Он был глух к ней, это факт. Да, она была слаба, но так уж воспитывали женщин, и где тогда его «мужественность», его сила, его поддержка, его ответственность?

Вот так Толстой явно показывает – не нужна ваша мнительность, не нужно читать по глазам-губам мысли – всё равно не сможете и ерунды всякой навыдумываете (Левин и Кити тоже). А надо просто всё говорить. Ну, Толстой хотел немного другое сказать, вероятно, это мое видение, весьма полезное в любом случае)) Эти два абзаца воспоминаний Вронского – о ее мертвом теле, выражении глаз, о том, как он пытался помнить всё самое лучшее о ней, но всё было отравлено… Ее жизнь тоже была отравлена, и что? Кого это волновало?! Нет, конечно, самоубийство не выход. Особенно в такой бредовой ситуации. Вот тут хоть плачь.

И конечно, в мучениях Анны и Левина Толстой поставил очень важные вопросы – о любви и духовной жизни. Остро поставил, правдиво, уж как понимал. Но его решение этих вопросов неудовлетворительно. Оказывается, нет любви, а есть только семейная жизнь. И не нужна мужчине подруга, а нужна самка. Да и «прозрения» Левина – вовсе не прозрения, а лишь отчасти. Важный вопрос он вообще замял.

Еще, мб, по своим заметкам на полях пройдусь.

/2008, 2016-18 доп./

Самое интересное, что и в этом вопросе я от чего ушла, к тому, по сути, и пришла) Петляя и виляя. У меня ж была изначальная антиэссенциалистская интуиция – мужчины и женщины равны, а люди отличаются друг от друга вне зависимости от пола, гениталии тут роли не играют. Повиляла, поспорила с Бердяевым и писателями 19 века, но через Бовуар, Фридан и теорию социального конструирования гендера пришла к тому же по сути, но – более аргументированному и выстраданному, а это все-таки качественно иная ступень. Обязательно ли было так петлять? Нет. Но хорошо, что я хоть пришла куда надо, не заблудилась.

Я склоняюсь к мысли, что всё лучшее, совершенное, духовное – андрогинно, воплощает и соединяет в себе лучшие «мужские» и «женские» черты, вплоть до смешения, до неотделимости одного от другого.[1]

Но когда «мужское» и «женское» расходятся, на обоих полюсах происходит впадение в грубую материю, зло, ничтожество, бессмыслица. Все духовные завоевания человека – андрогинны по сути. В восприятии Откровения есть «мужская» активность и «женская» пассивность (открытость, восприимчивость). В искусстве же – подобно тому, как восприятие Бога предполагает Божественный элемент в человеке, так и восприятие женственности, пусть даже внешней красоты, предполагает женский элемент в мужчине.[2] Понять (и даже выдумать) можно только свое, родное, что уже есть в тебе. Нельзя описать, нарисовать что-то совсем чуждое и непонятное. Да, я склоняюсь к мысли, что просто мужчины, как более свободные, первыми приобрели андрогинность – конечно, не без влияния женщин, пусть даже и бессознательного для последних. Очень показательно, что у самых примитивных народов мужчины и женщины живут отдельно. Совместное же проживание плов – показатель и двигатель прогресса.[3] Волей-неволей андрогинизация происходит у тех и других, взаимное обогащение.

Не нужно пытаться быть женщиной или мужчиной, надо просто – человеком. Не нужно и отрицать, давить в себе «мужское» или «женское», вне зависимости от биологического пола – нужно просто вытягивать из этих состояний ценное, лучшее, и таким образом строить свою личность. Очень правильно писал Бердяев: идеал – не бесполо-бессильное существо, а андрогин.[4] А уж в каких пропорциях будет женское/мужское в человеке – это его личное дело. Не нужно только, чтобы одно давило другое. Нужно уразуметь наконец, что, мужчина ты или женщина: грубость, плаксивость, жестокость, слабость – всегда плохо, а доброта, решительность, милосердие, сильная воля – всегда хорошо. И всё. Ну тут можно, конечно, сказать, что женские недостатки не так опасны и разрушительны, как мужские, а плаксивость может быть то ли симптомом психологического неблагополучия, то ли просто особенностью строения нервной системы, и никому в сущности не мешает, если при помощи слез не пытаются манипулировать, конечно. И слабым быть - можно и не стыдно, и это тоже едва ли выбор. Но в общем и целом - всё так.

Можно еще сказать, что андрогинность для женщины - это повышение статуса, а вот для мужчины ведь понижение... Андрогинности желали только очень немногие мужчины, которым хватало ума понять, а сердца - почувствовать, что они ограничены своим гендером.

Опять же, до сих пор сохраняется некая половая сегрегация и разделение на «мужские» и «женские» сферы[5], а это в корне неправильно и очень мешает. Брак потому и священен, что смысл его, центральная мысль – слияние мужского и женского[6], но в семье, конечно, этого не происходит[7] или происходит недостаточно, или уродливо как-то (мужчины и женщины хватают друг у друга плохие черты, а не хорошие[8]).

В корне неверно распространенное утверждение, что у женщины есть свое, отдельное призвание (в основном семья, по сути – обслуживающая функция) и что ей незачем лезть в «мужские» сферы, все равно ничего приличного у нее не выйдет. А «мужские сферы» - это примерно весь мир, от армии до священства и от искусства до науки – слушайте, у вас там ничего не треснет, а? Меня аж трясти начинает, когда противники женского священства заводят песню: вот когда мужчины начнут рожать… Да рожайте, кто вам мешает?! И потом, сравнить тягостную, но все же привилегию, с природным бременем, от которого одни проблемы и ноль профита – это не глупость даже, это подлость.

Жизнь явно это опровергает. Но важно другое. Зачем же мужчины, в таком случае, заводят семью? Это ж не их стихия! Зачем? Почему? У них же есть «свое» - целый мир, по сути? Как, они и это тянут?[9] Надо же какие молодцы! Почему им, получается, можно лезть «не в свое», а женщинам – нельзя?[10] Правда вся в том, что мужчины неосознанно хотят хоть как-то приобщиться к женскому.[11] И это нормально. Да и в самой семье по сути уже есть нечто андрогинное (ну как бы да – та семья, которую знаем мы, не предполагает жесткой половой сегрегации). Другое дело, что на 90% не получается, и вообще даже иллюзия приобщения устраивается так, как удобно мужчинам. На женщине вся тяжелая, грязная, монотонная, отупляющая, обслуживающая работа, а им – «семейные радости». В основном.

Вообще, я неоднократно повторяю, что все эти разделения на «мужское» и «женское», "работу" и "семью" – условные, ложные. Ведут к непреодолимым противоречиям и разделениям, к одиночеству вдвоем мужчины и женщины.

(Эдвард Мунк)

/2008, 2016-18 доп./

Художественность, может, слегка хромает[1] от растянутых диалогов, но неважно! Но сцена в конце, у тела Настасьи Филипповны – одна из самых сильных у него! Как написано!!! И ненормальностью всё это отдает, безумием, чем-то мрачно-потусторонним, и будто ты сам в этой комнате, ночь, лето, душно, белые занавески… и двое безумных над телом третьей… Очень сильно, до одурения.[2]

А их разговор, как бы о чем-то обыденном:

- Чем ты ее?

- Да ножом.

Так вообще… Я-то думала – кровь, сопли, грязь, а так – еще сильнее вышло.

Да там с первой сцены такое!.. Едут князь Мышкин с Рогожиным в поезде, ну и разговорились, и Рогожин запросто рассказывает, как его пьяного в канаве «собаки обгрызли», таким тоном - отобедал мол недавно. Ну прелесть же.

Впрочем, у Достоевского всегда и везде атмосфера ненормальности, скандала, психушки – за это и внимание на него обратила. Но самое главное, конечно, идея. Форма без идеи – ничто. А тут суть в том, что образ «идеального человека» - не удался. В оценке князя Мышкина я вполне согласна с Бердяевым. (И нашла у него родственные черты с Лопуховым, только у Достоевского более естественно получилось.)

Мне непонятен изначальный ход писателя: зачем непременно понадобилось наделять «идеального человека» эпилепсией? Смысл?[3] Его болезнь влияла на многое, а идеал должен быть таким, чтоб к нему можно было стремиться. Но это мелочь.

Главное, конечно, то, что сказал о нем Бердяев – маловато в князе человеческого. Он не мог любить женщин физически, например – и ориентиром для кого может стать его бесплотная любовь? И совсем не было в нем достоинства, самоуважения. Было, но чуть-чуть, очень мало. Аглая права: «Зачем в вас гордости нет?» Но еще точнее: «Два гроша тебе дал, а ты благодаришь, будто тебе жизнь спасли… это противно» - бесспорно, очень точно. Еще Рогожин очень верно ему сказал: «Да что ты кидаешься меня прощать, когда я не прошу прощения?»[4]

Кто-то додумался назвать Мышкина – «Князь-Христос». Нет, врете, у Христа было достоинство, самоуважение, было больше человеческого (даже гнев), и, наконец, Христос ясно осознавал, вместе и наряду с идеалом, где и с кем Он находится, видел жизнь и людей ясно, такими, какие они есть! А Мышкин будто в иллюзии какой-то живет, все-то у него хорошие, так что порой маниловщиной отдает.

И, что поражает – умнейший ведь человек, так рассуждает на религиозные, нравственные темы – я 90% согласна, за исключением мнения о католичестве (поверхностное) – а элементарных вещей не понимает.[5] Особенно меня поразило в конце, что он даже не понимал, почему его не пускают к Аглае и был уверен, что она «поймет» его формальную свадьбу. (Тут Н. бы сказала, наверное: о, аутичные черты! Возможно.)

Я не согласна со многими устоями этого общества (как четко и беспощадно оно описано!), и конечно, по-моему, всё это можно было бы решить, не будь НФ и Аглая столь истеричны.[6] Но надо ведь понимать, где ты живешь! И что для них означает брак – кандалы!

Еще поражает, что князь, со всем своим умом и нравственным чувством, совсем не чувствовал фальши, на том же «вечере». Ему непременно надо было спросить себя – да перед кем я тут распинаюсь, они же не понимают, да еще и смеются!

Странное, однако, у них высшее общество – скандалом считается, если человек честно заговорит на серьезные темы… Очень жалко было читать, в какой иллюзии он живет и как не ценит себя. Христос не был таким! И заметьте, князь Мышкин не смог предотвратить несчастья – НФ мертва, у Аглаи разбито сердце… Значит, ошибочка вышла! Да в самой природе его ошибка – он и Аглаю любил какой-то странной, не человеческой любовью. Оно конечно, можно меня упрекнуть, что я груба, думаю только о постели и не способна понять «высших чувств». Не совсем. Как хотите, но когда просто смотришь на женщину и больше ничего не надо, вплоть до того, что тебе по фигу, что она говорит – умное или глупости – ты явно не ее любишь, а какой-то идеальный образ, сложившийся в твоей голове под впечатлением от ее внешности.[7] Если и слов не слушаешь, значит – личности не видишь. А любить нужно именно личность, не исключая и тела. И ума) Впрочем, можно сомневаться и в том, какой любовью любила его Аглая – мне кажется, невозможно любить такого полуангела как мужчину. Тоже небось «головная любовь».

Но у князя Мышкина есть потрясающие рассуждения, особенно в начале – о смертной казни, рассказ о случае в Швейцарии, мысли о воспитании детей… Он совершенно прав - можно и нужно детям всё рассказывать. Мышкин – практически за сексуальное просвещение, шах и мат)) Своим методом он прекрасно мог действовать среди детей, может, подростков, но со взрослыми нужно иначе – как он этого не понимал? Настасья Филипповна – не Мари.

Доброта и бескорыстие, честность и прямота, «святая простота» его вызывают, конечно, восхищение и уважение, пока не переходят в самоуничижение, ибо перегиб. С добротой тоже ведь нужно меру знать.[8] «Как себя». Возлюби ближнего как себя и наплюй на себя – вещи очень разные и часто противоположные вообще-то.

Меня давно интересовал один вопрос, князь снова мне о нем напомнил. Вопрос: если надо любить ближних, я-то чем хуже? Разве я не достойна любви? Такое чувство, что каждому человеку в отдельности внушается, что он хуже всех, что он всем обязан, а ему никто ничего не обязан. Но это неправда. Вот князь оправдывает тетку, секшую его в детстве розгами, благодушно так оправдывает – так мне, типа, и надо.[9] А у тебя самого поднялась бы рука на больного ребенка? Нет? Тогда почему ей можно, а тебе нельзя? Правильный христианский взгляд таков: это плохо, но я это прощаю. (В этом смысле мне не нравился булгаковский Иешуа – он не прощал, а врал, что ничего не было. Но сейчас я и на это немного по-другому смотрю)) Прощают только то, что сначала признали плохим, иначе и прощать нечего.

У подлеца Лебядкина есть ведь верные мысли. Иронично, что Достоевский позволял ему порой высказывать свои идеи[10]) То же самое с Федором Карамазовым – подлец, а порой скажет умно, нравственно и по сути. (Ну, я уже писала, что надо разделять слова и поступки людей.)