blackmoon3712

Какое точное выражение: "Вместо святого брака - законный брак". Святой брак, по Мережковскому - это где любовь, да не только душевная и духовная, такая без всякого брака спокойно может быть, а именно, в первую очередь - плотская.

(Артур Ноуэлл, "Изабелла и горшок с базиликом", один из самых любимых моих сюжетов в "Декамероне"...)

"святое соединеніе половъ, а следовательно и святое сладострастие, ибо, зачемъ лицемерить?—безъ последняго сладострастія, въ условіяхъ человеческой природы, невозможно то окончательное, безвозвратное, до разрыва самыхъ кровныхъ узъ отческихъ, материнскихъ („покинетъ человекъ отца и мать") прилепленіе половъ, с которомъ говоритъ Господь: „они уже не два, но одна плоть", не одна душа, а одна плоть, сначала одна плоть, а потомъ уже и одна душа. Таинство брака есть, по преимуществу и прежде всего, таинство плоти, тутъ не отъ духа къ плоти, а наоборотъ—отъ плоти къ духу устремляется святость. Соединеиіе душъ возможно и вне брака; но совершенно святое соединеніе плоти съ плотью не можетъ быть вне таинства брака. Господь не только не отвергъ, не проклялъ, но принялъ, какъ незыблемое основаніе бытія, благословилъ и озарилъ до конца своимъ божескимъ сознаніемъ тайну пола,—то первозданное, огненное[1], стихійное, что, безъ этого света божескаго сознанія, всегда казалось и будетъ казаться злымъ, страшнымъ, оргийно-разрушительнымъ, зверскимъ."

Нет плоти - нет святого брака, вот так всё просто. Одной плоти недостаточно, пусть, но без нее брака нет вовсе. "О плоти-то и забыли", но ведь и единства душ в браке Карениных тоже не было.

"Нетъ, не бездонно-прозрачная ясность словъ Господнихъ, а нашъ собственный взглядъ на нихъ до такой степени замутился, сделался лукавымъ, подозрительнымъ и оскверняющимъ, что желая быть более христіанами, чем самъ Христосъ, мы даже въ томъ, что для Него есть божеское, святое, видимъ скотское, „свиное", по выраженію Позднышева. Не „вместили" мы словъ Его ни о святомъ целомудріи, ни о святомъ сладострастіи: вместо целомудрія—скопчество, вместо святого сладострастія, святого брака—законный бракъ."

"Когда любовникъ покрываетъ поцелуями лицо и плечи Анны, онъ похожъ на убійцу. На кого однако похожъ законный мужъ, когда ласкаетъ ее? О, конечно, добрейшій Алексей Александровичъ вовсе не похожъ на ,,убійцу". Куда ему! Но все-таки тело Анны, тело вакханки, полное прелестью, которая намъ, нечистымъ, кажется нечистою, „бесовской", но которую Отецъ Сотворивший сотворилъ в начале"; и Сынъ Искупивший благословилъ потом - это сладострастное и въ самомъ сладострастіи невинное тело—рядомъ съ больнымъ, безобразнымъ, действительно нечистымъ, скопчески-мертвымъ теломъ сорокалетняго петербургскаго чиновника, „не человека, а министерской машины'', по выраженію Анны—можно-ли себе представить ихъ безъ содроганія въ тотъ мигъ, когда „они уже не два, а одна плоть". Нетъ, это не соединеніе, по крайней мере, не то святое соединеніе, о которомъ говоритъ Господь, которое было въ начале,—а лишь кощунственное оскверненіе плоти плотью; „въ начале не было такъ"..."

Господи, это гениально!!

"Это не соединеніе, а смешение—въ лучшемъ случае, если мужъ и жена духовные близнецы, братъ и сестра, то кровосмешеніе, въ худшемъ—если жена съ любовью, хотя-бы еще самою безгрешною, даже безсознательною къ другому, отдается супружескимъ ласкамъ,—это мерзость, которой нетъ имени, и которая совершается каждый день подъ именемъ „христіанскаго брака", — это насиліе мертваго надъ живою. После этихъ страшныхъ ласкъ, Анна должна чувствовать приблизительно то-же, что Соня Мармеладова: она „предала себя"; не другого, а себя убила,—но „это все равно", это, можетъ быть, еще хуже.

Это одно изъ самыхъ страшныхъ убийствъ и самоубийствъ, столь обыкновенное, что никемъ уже не замечаемое, узаконенное подъ видомъ брака убійство и самоубійство пола. Ежели тутъ и есть „прелюбодеяніе", то не съ любовникомъ, а съ мужемъ, потому что именно къ Вронскому, а не къ мужу у Анны единственно та любовь, которая делаетъ возможнымъ совершенное, безвозвратное, принятое Господомъ, какъ начало святого брака, соединеніе плоти съ плотью. Кажется, впрочемъ, вернее, что тутъ и „прелюбодеянія", въ тесномъ смысле, вовсе нетъ (хотя есть нечто, можетъ быть, худшее), потому что и брака истиннаго вовсе нетъ, а есть только общеупотребительный подъ названіемъ брака, законный блуд."

Отец сотворил эту "бесовскую прелесть" в самом начале, а Сын благословил. Чего же еще?

(Джон Уильям Годвард)

Любовь - святое сладострастие, закон - кощунственное осквернение плоти, этого ни Отец не сотворил, ни Сын не благословил, особо уперев на плоть, а не на душу. Ведь есть психофизика - если действительно хорошо плоти, прям до конца - хорошо и душе, это связано. И это не иерархия, это более тонкая и сложная связь. Слишком часто "христианский брак" - или кровосмешение, или вовсе мерзость, и имя ей есть - насилие и ложь называется. Названия-то простые, на самом деле. Самое страшное насилие, Боже, Дмитрий Сергеевич и это понимает!!

Мережковский правильно ставит Анну рядом с Соней. "Христианский брак" - таинство в осуждение.

Такой брак - кощунство, и женщина в нем - жертва, и заставлять выбирать ее между любимым мужчиной и ребенком, между нормальной жизнью и совестью - грех и преступление. А ведь этот "святой" муж "душил в ней жизнь". "Я не могу раскаиваться в том, что живу и люблю" - вот вопль к Небу!! Он перед ней гораздо больше виноват, он осквернил брачное таинство - и не понимает этого!!! Святой, блин. Он ее "простил" - как орел пташку у Салтыкова-Щедрина.

"Тутъ, пожалуй, всего легче вина самой Анны: какъ большинство девушекъ, она вероятно почти не знала, на что идетъ; гораздо тяжелее вина Каренина, который кое-что зналъ; главная-же, сокрушающая тяжесть ответственности падаетъ на самый строй жизни, общества, государства, который предалъ ее, невинную, не знающую, на этотъ страшный, безбожный и по существу своему прелюбодейный бракъ."

О да!!

Да, виноват строй жизни. И сейчас, не зная Мережковского, мы воплощаем его идеи в жизни, потому что это истина, это многие если не понимают, то чувствуют. И я до сих пор слишком хорошо понимаю, что чувствовала Анна, и это я, незамужняя чайлдфри из 21 века...

„Правъ! Правъ!" — думаетъ она о муже, о ,,святомъ", „слишкомъ хорошемъ". „Разумеется, онъ всегда правъ, онъ христіанинъ, онъ великодушенъ! Да, низкій, гадкий человекъ! И этого никто, кроме меня, не понимаетъ и не пойметъ; и я не могу растолковать. Они говорятъ: религіозный, нравственный, честный, умный человекъ; но они не видятъ, что я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнъ, душил всё, что было во мне живого, — что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь. Не знаютъ, какъ на каждомъ шагу онъ оскорблялъ меня и оставался доволенъ собой. Я-ли не старалась, всеми силами старалась найти оправдание своей жизни? Я-ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что Бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить. — Я не могу раскаиваться въ томъ, что я дышу, что я люблю".[2] Вотъ вопіющія къ небу слова; вотъ правда жены-„грешницы"; какою-же собственно высшею правдою праведника-мужа уничтожены, изглажены эти слова, это рукописаніе уже не ея, а его греховъ: скопческая сухость души, самодовольная добродетель, презреніе къ жизни, ненависть къ любви—„это не человекъ, а министерская машина"—кто раздеретъ это рукописаніе его греховъ не передъ лицомъ человеческаго жестокосердия, которое такъ легко даетъ „разводныя письма", а предъ лицомъ страшнаго Милосердія Божьяго? Когда она, умирая, все-таки раскаивается, что „дышала и любила", и молитъ у него прощенія, то ему, „святому", въ голову не приходитъ мысль о томъ, что не только онъ ее, но и она его могла-бы простить, что онъ передъ нею гораздо больше, чемъ она передъ нимъ, виноватъ страшною виною действительнаго прелюбодеянія — оскверненнаго брачнаго таинства. Вина эта остается неискупленной, даже не вспомянутой, и все-таки онъ „святой", онъ „христіанинъ", онъ „такъ хорошъ", что на него смотреть нельзя. Такъ вотъ, что значитъ ,,христіанская" святость, христіанское прощеніе."))

(Гюстав Доре, "Паоло и Франческа" - рили, самое ценное, что есть в БК!)

„Богъ меня сделалъ такою, что мне нужно любить и жить"—другими словами это ведь и значитъ: „Сотворившій въ начале сотворилъ мужчину и женщину". Истинная мысль о Боге, первая мысль самого Бога пробуждается въ Анне, въ женщине, въ „Божьей твари", и „горитъ, воистину горитъ вся душа ея, какъ и въ юные непорочные годы", жаждою религіознаго оправданія. Теперь-бы, кажется, и обратиться ей къ источнику воды живой, утоляющему всякую жажду. Но она къ нему не смеетъ обратиться. Почему?

„Она безпрестанно повторяла: „Боже мой! Боже мой!" Но ни ,,Боже", ни „мой" не имели для нея никакого смысла. Мысль искать своему положенію помощи въ религіи была для нея, несмотря на то, что она никогда не сомневалась въ религіи, въ которой была воспитана,—такъ-же чужда, какъ искать помощи у самого Алексея Александровича. Она знала вперед, что помощь религии возможна только под условіем отречения от того, что составляло для нея смысл жизни."

Да, Анна жаждет религиозного оправдания своего поступка, и это нормально. Оно нужно!! Но та религия, которую знала она, требовала от нее отречения от смысла своей жизни, даже от источника ее, без которого всё не в радость. Это очень жестоко. Камень вместо хлеба и глухая стена вместо двери. Как знакомо!! Нет, не должен человек каяться за то, что дышит и любит.

"церковь где-то въ самомъ холодномъ и темномъ углу жизни;—для Анны это—то страшное место, где была спаяна цепь, которою онъ, ея „убийца", самъ полумертвый, сковалъ и задушилъ ее, живую."

Церковь - страшное место, где куются цепи, удушающие людей... увы! Живым людям с таким христианством делать нечего.

"Нетъ, Анна действительно гибнетъ не по своей вине, не по вине мужа, любовника, даже не по вине сословія, общества, государства, народа, — она гибнет одной нз безчисленных жертвъ за религиозную ошибку целаго міра въ вопросе пола, за девятнадцати-вековое „прелюбодеяние "всего европейскаго человечества. Вот, за что „ Ему отмщеніе, и Он воздаст".

И эту причину гибели Анны тоже надо иметь в виду! А Бог сделал людей такими, им любовь нужна. А когда любовь лишена святости, в ней поселяется нечисть, это аксиома. Ну, или она сама кажется нечистью, что совсем плохо.

"один только раз во всем своемъ огромномъ творчестве коснулся Л. Толстой этих, казалось-бы, навеки недоступных ему пределовъ, где сверх-естественное граничитъ с естественным, являясь уже не в нем, а за ним, сквозъ него''. Это мгновенное прикосновение Л. Толстого к „мирамъ иным" находится в Анне Карениной; Здесь, именно здесь, в этой мистической точке происходит уже не простое сближеніе, а совершенное сліяніе, совпадение Л. Толстого с Достоевскимъ: это как-бы неожиданный просвет, через который мы заглядываем из последних религиозных глубинъ Л. Толстого в такія-же глубины Достоевскаго..."

Согласна!

"В смерти окончилъ таинственный мужичокъ то, что началъ въ жизни, любви, сладострастии: сделалъ-таки свое страшное дело над нею в железе, въ железе безпощадныхъ законовъ природы, законовъ необходимости."

Необходимость ли? Или настолько внутренняя, что уже и не страшно, тебе она не чужда, она в сути твоей... Ну здесь-то явно не о внутренней.

"Призракъ „Ветхаго деньми'', христіанский призракъ до-христіанскаго Бога и есть этотъ маленький Старичокъ со взлохмаченной бородой, который вечно работаетъ надъ железомъ какой-то „громадной машины", ,,делаетъ свое страшное дело въ железе" надъ всякою „дышащею, любящею" плотью: „надо ее бить, раздавить, разможжить".

Да, он же тарантул, паук Достоевского, именно.

Да ведь львиная доля беспощадности любви - от предрассудков, а любовь - не только необходимость, но и свобода, крылья, возможно, в ней разрешение... А взгляд Толстого на любовь - взгляд испуганного язычника (и по делу, в общем, испуганного). Так вот как бы любовь от ненависти очистить? От уничтожения? Освятить... Мужичок с железом - не железная ли необходимость?? Над нею... а может, это и невозможность любви... Но для меня это про беспощадность природы скорее.

"Чугунныя ядра точно такъ-же расплющиваютъ тело солдатъ, какъ чугунныя колеса—тело Анны.

"Боже, прости мне всё", сказала Анна. "Пропусти"- вместо "прости", говоритъ Иванъ Ильичъ. Пропусти безъ суда Твоего!"—молится и Дмитрий Карамазовъ: „безъ суда", помимо суда, помимо железнаго закона отмщенія и воздаянія.[3]

Можетъ быть, и для нея „вместо смерти былъ светъ". Можетъ быть, и она сказала себе: „где она? Какая смерть?" Страха никакого не было, потому что

и смерти не было.—„Такъ вотъ что!.. Какая радость!"

Я верю, что для Анны воссиял свет.

(Одилон Редон)

Мережковский удивительный, потрясающий... Только три человека понимают смысл АК: Бердяев, Мережковский и я)

"Что пишетъ Онъ? Какое слово? Не слово-ли последней любви и последней свободы о тайне пола преображеннаго, о тайне святого целомудрія и святого сладострастія? Въ Евангеліи нетъ этого слова, единственнаго, не сказаннаго имъ, а написаннаго; никемъ не прочтено оно, навсегда забыто, стерто съ земли, развеяно пустыннымъ ветромъ почти двухъ тысячелетий скопческаго и прелюбодейнаго христіанства. „Кто можетъ вместить, да вместитъ".

,,Вы теперь не можете вместить; когда-же пріидетъ Онъ, Духъ истины, то наставитъ васъ на всякую истину[4],—потому что отъ Моего возьметъ и возвеститъ вамъ"."


(Данте Габриэль Россетти)

Да, это слово не вместили, но, возможно, уже начали вмещать!..

*

А за то, как понимали этот эпиграф к АК что Достоевский, что Толстой и многие недалекие доныне - хочется уже бить. Ладно "за что", но "кому", "кому" "воздам"-то? Не людям (обществу), которые поставили женщину в такие условия. Не мужу, который "не понимал всего безумия такого отношения к жене". Даже не любовнику, который, вот негодяй-то, "соблазнил" "чужую жену". Нет, выберем самого слабого и уязвимого и бросим его под поезд. Ай да воздаяние. Как-то даже жутко становится: ребят, если у вас Бог такой, сами-то вы каковы?

Толстой все-таки непоследователен. В той же "Крейцеровой сонате". Есть не стыдно? Это как на предмет посмотреть. Аскетам - было стыдно, и они старались есть "бесстрастно", над чем угорал Шестов, умница. Так и секс не стыден. А что в жене "это" надо воспитывать, так и не мудрено, ведь либидо в ней всю жизнь подавляли. А что это, оказывается, скучно - так это потому, что не любишь жену, завел ее только для собственного удовлетворения. Делать ей приятно потому и скучно. Да, слона-то мы и не заметили!!

И хватит мешать любовь с размножением. Перестать рождать не равно - перестать испытывать страсть. Даже наоборот. Вина Левина - не в страсти к жене. И нельзя ее сравнивать с "виной" Анны, тут вещи совсем разного порядка. Тут Мережковский не понимает. От крови как раз можно отречься, от всякой, оставить только как метафору - "наша кровь одной рекою"...

"Прислонившись головой къ притолке, онъ стоялъ въ соседней комнате и слышалъ чей-то, никогда неслыханный имъ визгъ, ревъ, и онъ зналъ, что это кричало то, что прежде было Китти". Это живая плоть визжитъ, реветъ подъ жестокимъ железомъ вечнаго „Старичка": это онъ „работаетъ надъ железомъ", „не обращая на нее вниманія, делаетъ свое страшное дело въ железе надъ нею", надъ рожающею Китти, такъ-же какъ надъ умирающею Анною...

И не мерещится-ли природа, при взгляде на эти безобразныя муки, какъ мерещилась она Достоевскому, „въ виде какого-то огромнаго, неумолимаго и немого зверя, или въ виде какой-нибудь громадной машины новейшаго устройства, которая безсмысленно захватила, раздробила и поглотила въ себя существо человеческое и вместо живой плоти, вместо лица выбросила только „раздавленное тело", „мясо", что-то страшное, безликое: „лица Китти не было. На томъ месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду напряженія, и по звуку, выходившему оттуда. Левинъ припалъ головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается". И здесь, какъ в бреду князя Андрея, „за дверью стоит оно, это что-то ужасное, уже надавливая съ другой стороны, ломится в дверь."

Разумеется, я только так эту вашу "природу" и вижу. И не могут быть искуплены страдания женщин, нет им оправдания, они могут быть только прекращены. Я как раз всегда чувствовала, что беременность, роды и сопутствующее - не естественно.

,,Кончено", тихо произнесъ счастливый голосъ матери. Кончено страшное дело Старичка въ железе надъ живою плотью,—и дело это здесь, въ рожденіи, такъ-же, какъ тамъ, въ смерти, оказалось благимъ, святымъ, радостнымъ"

Нет, не кончено, в этом и дело. Ничто не может "оправдать" ни муки родов, ни муки смерти, никакая жизнь или "жизнь". Если уж жизнь, то без боли. Плюс если смерть - хоть какой-то выход куда-то, то роды как будто замыкают проклятый круг. Нет.

"Кому-же „отмщеніе", кто „воздастъ"? Левинъ этого „не могъ понять", „это было выше его пониманія".

Нет оправдания страданиям, нельзя оправдывать страдания одного жизнью другого, это против Христа, это из серии "лучше погибнуть одному", так быть не должно, это - язычество, отрицание личности железной необходимостью. Бог не проклинает плоть, но это и не значит, что Он благословляет ее страдания. Если не проклинает, тем более - если благословляет, то и не желает страданий. Единство это, единство рождения и смерти - языческое, ложное, и как раз Анна это понимала, а Мережковский не видит. Жаль.

Как же я упустила раздвоение Анны???

"Анна Каренина, въ жару родильной горячки, говоритъ мужу: „Я все та-же, но во мне есть другая, я ея боюсь—она полюбила того (Вронскаго), и я хотела возненавидеть[1] тебя, и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся".

У меня было подобное, но - нет) Сорри, но близость смерти, близость физического уничтожения открывает в человеке не самое человеческое - он начинает цепляться, скажем, за стабильность, которая обеспечивает его физическое существование. (А эрос, заметим, возникает от избытка, и вот поэтому я за избыток всячески топлю.) Плюс у Анны мог быть сильный страх "наказания за грех" после смерти, вот она и заметалась. Якобы совесть. "Ах нет, он хороший, как я могла с ним так поступить..." Да хоть какой хороший, но того, что тебе надо, он не даст, у него нет. И раз ты так поступила, значит, были основания. Нет, кто ж спорит, можно заставить себя жить с человеком, но невозможно заставить себя его полюбить, ни в каком плане, но особенно никогда - в эротическом. И вот я вижу Баффи, которая бежит за Райли так, как (будто бы) можно бежать только за любимым мужчиной))[2] А это не любовь, други мои, а квази-совесть, как у Анны, как у меня. "Он же такой хороший! Надежный!" "Как швейцарский банк?" Но Райли, надо отдать ему должное, не банк, и не Каренин какой-нибудь, а именно что живой человек, чувствующий и понимающий: "она меня не любит". И его походы к вампиршам еще больше очеловечивают его для меня - человек догонялся, как его не понять?! Никакие "совесть", "правильность" и "стабильность" ЭТОГО не заменяют. Не значит, что не нужны, еще как нужны, но - не заменяют.

А люди ненормальные - они скорее от любимых бегают, чем за ними... от любящих вот тоже еще как... Поэтому Спайк для меня едва ли не образец адекватности))

(не припомню, чтобы он такое говорил, это фанаты резвятся, но по существу...)) в этой сцене он как раз произносит слова, за которые сценаристов тянет прибить: "ты обращалась со мной как с человеком", ну-ну. иногда я с удивлением думаю, уставшая и вялая: и ведь не надоедало ему, ну точно образец адекватности, да какой к черту адекватности, это гораздо выше и не слишком-то реально, да-да, я именно об этом взгляде после всего...



столько удивления, любви и надежды, так не бывает... и меня так любить не могут, и я так любить не могу... а бывает - добиваешься-добиваешься, и вот успех - а тебе вроде уже и не надо... "теперь не надо, теперь я не в настроении!", и вообще - поздно... и это знакомо, вид с обеих сторон.)

С ним всё понятно, всё прозрачно: хочет - и бегает, никаких посторонних мотивов вроде "надо", "должен", "это будут стабильные отношения с нормальной девушкой"... даа, последнее гомерически смешно))) но именно так Баффи видела свои отношения с Райли)) Господи, от такого даже "нормальный парень" к вампиршам сбегал... от такого даже ему поплохело. Да кому всё это интересно, Господи Ты Боже мой... интересно, когда тебе дают от избытка, а когда "должны" - это даже противно. Уж что-что, а чувства задолжать никак нельзя, они или есть, или нет. И секс от чувств не отодрать ну вот никак.

"Раздвоеніе всю жизнь было и въ Анне; въ ней были два я, и весь ужасъ ея трагедіи въ неразрешимости для ея сознанія, для ея совести, вопроса, какое изъ этихъ двухъ я настоящее."

"...но это ложь или, вернее, одна половнна правды безъ другой,одна изъ ,,двух правдъ", между которыми она живетъ и умираетъ, техъ вечныхъ „двухъ правдъ", о которыхъ говоритъ и Чортъ Ивану Карамазову."

"А совершенная, полная правда то, что она любитъ и любовника, и мужа в одно и то-же время, любит обоих вместе, что оба я, живущия въ ней—Анна, любящая Вронскаго и Анна, любящая мужа—одинаково искреннія, одинаково истинныя."

Я бы поверила в это, если бы муж был подобрее, что ли. А тут больше похоже на метания между страстью и долгом. Это мне больше знакомо. Хотя...

"Одно сновиденіе почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужъя, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александровичъ плакалъ, целуя ея руки, и говорилъ: какъ хорошо теперь!

И Алексей Вронский былъ тутъ-же, и онъ былъ также ея мужъ. И она удивлялась тому, что прежде ей казалось это невозможным. Объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы."

Оо. А это я как пропустила?!

(а еще (шепотом) есть такая крутая штука, как развод! но - именно за это я и обожаю ДС сотоварищи, что они бежали впереди паровоза, опережая свое время на век, а порой и на века... у них еще даже развод табуирован, а они вон на что замахиваются, экая прелесть!! а еще (шепотом) в те времена и без развода супруги могли отлично договариваться... но, в свою очередь, об этом совсем не хотелось писать ЛН, нет, ему надо было трагедию с кровью и кишками, разумеется, женскими!)

Э, да тут всё сложнее получается, и еще более знакомо... Но здесь снова много недоразумений.

А вот не вся Анна, не вся. Это как с умирающим князем Андреем - не истина, а покорность палачу. Просто у женщины она совсем жалкая, даже внешне не потусторонняя, не величественная. Мужчина якобы познает "тщету всего", и это с какой-то стороны даже красиво, женщина всего лишь - свой посюсторонний "грех" нарушения права собственности на нее. Обусловлено это различие, та-дам, установками социума. Трудно писателю выпрыгнуть из своего времени, даже если (а может, особенно если) он претендует вещать о "вечных ценностях".

Дальше-то ЛН, разумеется, пишет, что это "кошмар" и что этот сон ее "мучил", как ять иначе... а я вот не мучаюсь от своего либидо, я им наслаждаюсь, ну как в том анекдоте... Тем не менее - спасибо ЛН вообще за то, что он эти строчки написал. Гений потому и гений, что через него прорывается правда порой и помимо его воли и представлений)) Про "кошмар" и "мучило" - это фиговый листок, он слетит, и уж конечно не он останется в веках)) Впрочем, и про "мучило" не совсем неправда - ведь мучает же всякое "невозможное", и еще как...

(Камиль Коро, ах какой у него св. Себастьян получился...)

(параллельно ДС рассуждает о любви "князя-Христа" к двум женщинам одновременно, но снова - это разная любовь. так-то любить и я вполне могу, для этого не обязательно жить втроем)) ну то есть влечения у меня не может быть к двум людям одновременно вроде как... Кстати, в "Идиоте" необычно то, что там страсть к "мадонне" и жалость к "блуднице". Обычно не так.

"Но ведь и Анна гибнетъ вовсе не потому, что изменила мужу для любовника, какъ всемъ и ей самой кажется, а наоборотъ — именно потому, что хочетъ и не можетъ изменить ни мужу для любовника, ни любовнику для мужа и остается верною обоимъ даже до смерти, до самоуничтоженія."

Это знакомое чувство. И это интересное толкование, но произвольное, едва ли соответствеющее тексту. Мне всегда казалось, что дело в охлаждении Вронского. Тем не менее, Дмитрий Сергеич, топящий за полиаморию и даже конкретно за полиандрию - это мощно, это тоже навсегда в моем сердце останется)

И кстати, ЛН вовсе не надо было знать никакую "женскую душу", чтобы описывать эти метания - никакой "женской души" он, разумеется, не знал, но двойственность-то знакомая ему самому: у меня такая хорошая жена, но что ж меня тянет на сторону, а вот если бы можно было иметь несколько жен, оо, какой я нехороший человек... и плеткой себя, плеткой, а это дело такое - по окружающим тоже непременно попадет)

"И она, какъ Дмитрий Карамазовъ, начиная „идеаломъ Мадонны"—целомудренной жены, рождающей матери—кончаетъ „идеаломъ Содомскимъ"—нерождающей любовницы, сладострастной вакханки[3], которую оргийная чрезмерность любви приводитъ къ необходимости смерти, къ жажде саморазрушенія („я хочу себя разрушать'', какъ Лиза говоритъ Алеше). И что еще страшнее — „уже с идеаломъ Содомскимъ въ душе, не отрицаетъ она и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце ея, воистину горитъ, какъ и въ юные непорочные годы";- и „что уму ея представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой". И снова - как знакомо! И сложный путь предстояло пройти именно что "до конца", в отличие от мудрецов, про которых пишет ДС, чтобы понять: всё вообще не так, и идеалы ваши - до смешного условные. Картонное "добро", картонное и "зло", разве что последнее соблазнительнее и красивше, потому что хоть какая-то "жизнь" в нем есть есть, и потому что красота - это никогда не про мораль. А Содом - это не там, где люди наслаждаются жизнью, Содом - царство насилия, в чем и есть суть греха, это теперь для меня ясно.

Какая необходимость умирать нерождающей вакханке? Никакой, одно суеверие. А что любовь невозможна - так это другое. А что несоединима с "непорочностью" и материнством (хотя, казалось бы, последнее так "естественно") - для меня это ясно.

"Это именно то изъ двухъ ,,я", которое является самой Анне при вспышке „белаго света смерти", и которое считаетъ она единственно подлиннымъ, праведнымъ, святымъ. Это та, будто-бы, настоящая прежняя Аниа, которая любитъ не Вронскаго, а мужа, любовью, почти чуждою пола—безстрастною любовью-жалостью. „Онъ добръ, онъ самъ не знаетъ, какъ онъ добръ. Никто не зналъ. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза надо знать, у Сережи точно такіе-же, и я ихъ видеть не могу отъ этого".

Господи, всё так, вплоть до глаз... ооо... Без всякого брака и ребенка - ровно эта трагедия.

Любовь Анны к мужу - жалость. Но что ж этот "святой" ей развода не дал и не давал видеть сына, что ж он-то ее не жалел? (у меня иногда насчет себя те же вопросы, ха. я-то жалею, а вот меня кто пожалеет?) Я говорила и повторю: могли договориться по-человечески, да Каренин не хотел.

"Мужъ и любовникъ простили другъ другу (???); грешная жена уйдетъ въ пустыню спасаться, подобно святой Маріи Египетской (???). „Чтобы не погибнуть отъ убежденія въ таинственной и роковой неизбежности зла, говоритъ Достоевский, человеку указанъ исходъ."

Ну уж нет.

"Вотъ исходъ, единственный, будто-бы, указанный человеку Богомъ; другого нетъ: такъ думаетъ или, по крайней мере, хочетъ думать (я тебя обожаю)) Достоевский; такъ думалъ конечно и самъ Л.Толстой, создавая ,,Анну Каренину". Но на самомъ деле, было-ли тутъ „полное сознаніе?" Было-ли тутъ даже вообще какое-бы то ни было религіозное сознаніе чемъ-то главнымъ, решающимъ?" я тебя еще больше обожаю))

"Пробужденіе „настоящаго", исключительно, будто-бы, „христіанскаго" я въ Анне—любви ея къ мужу—начинается не столько въ сознаніи (на самомъ деле, сознаніе это потухаетъ въ ней, вместе со вспышкой „белаго света Смерти", такъ что, выздоровевъ отъ родильной горячки, остается она въ прежней „языческой" темноте и слепоте), не въ сознаніи, а въ безсознательной стихіи, не въ глубине духа, а въ глубине плоти, такъ-же какъ все великія чувства и мысли у Л. Толстого.

Въ глубине плоти, въ тайне пола, у женщины рядомъ съ началомъ нерождающаго оргійнаго сладострастія есть противоположное, или кажущееся противоположнымъ, начало материнства."

Вот так. Любовь - жизнь, материнство - смерть.

Материнство противоположно страсти... ну у меня - точно так. Это Мережковский отлично уловил, надо сказать. И я даже в растерянности - он один это понимал, что ли? Серьезно?

В любом случае, никакой обязательной связи между страстью и материнством - нет, только природная, насильственная, извращенная. И сейчас коллизия Анны могла бы решиться гораздо проще! Но подобная привязанность к мужу бывает и без всякого материнства. Почему оно, материнство, свято? Потому что необходимо и приносит страдания. Язычество и культ страдания. Будет ли оно святым, если станет добровольным и безболезненным? Не жертвенным? Наверное, нет, да и хорошо, да и наконец-то. Свята любовь, а не какой-то специальный ее вид. И культ материнства, вот честное слово, приносит только беды, калечит и развращает людей. Просто - разрушает. А потому что не сотвори себе кумира. Потому что ложь отравляет. Любовь-то в сути своей свята, но у людей ограниченна и искажена, вся, и когда один ее вид "равнее других" - наступает уже полнейшее затмение.

"А былъ другой исходъ: надо было пожертвовать своимъ оргийнымъ сладострастіемъ своему материнству, своею плотью своему духу, потому что духъ святъ, а плоть грешна, потому что духовная Анна—истинная, а плотская—ложная, не ,,настоящая". (какое смешение понятий, ооо))) Такъ опять-таки думаетъ сама она и Л. Толстой, и Достоевскій, и все читатели (кроме разве что меня и Бердяева, нас таких двое на свете: я и Николай Александрович)) романа и вся дневная, явная при свете двухтысячелетняго историческаго дня, христіанская культура, отъ пустыни, где спасалась святая Марія Египетская, до той пустыни, въ которую зоветъ яснополянский отшельникъ. Анна отвергла этотъ единственный исходъ и погибла, казненная по закону божескаго правосудія: ,,Мне отмщеніе, и Азъ воздамъ". Вотъ опять-таки дневная, явная мысль произведенія, понятая, принятая всеми. Но такъ-ли это на самомъ деле? Единственная-ли это и самая-ли глубокая мысль художника?"

Даже если и единственная - нас-то это как ограничивает?)

*

И радостно? Неизвестность потому что, но так и должно быть.

"И въ сладострастьи, и въ буре есть нечто стихийное, страшное и веселое, ледяное и жгучее; но нетъ ничего человечески-злого или добраго; между сердцемъ любящимъ и природою—никакихъ преградъ, никакихъ законовъ; и здесь, и тамъ все дико, просто и невинно, все такъ, какъ вышло изъ рукъ Творца; и здесь, и тамъ, и въ сердце, и въ стихии „совершается воля Того, Кто вызвалъ стихію и сердце изъ небытія. И ежели стихійныя силы копятся въ воздух и, наконецъ, разражаются бурею — на это Его святая воля; и ежели грозовыя силы пола — „избытокъ чего-то, что переполняетъ все существо" Анны, — точно также копится и, наконецъ, разражается страстью, то и на это Его святая воля. И здесь, и тамъ, и въ страсти, и въ буре, какъ всюду, где воля Его совершается, есть печать святости — красота: недаромъ ужасъ метели кажется Анне „прекраснымъ". Да, есть красота, есть „гармонія въ стихийныхъ спорахъ", есть музыка и въ хаосе самыхъ дикихъ звуковъ, рождаемыхъ бурею."

Да, и на это тоже - Его святая воля.

Кстати, вот почему Толстой не любил музыку)) Суть музыки - та же страсть, стихия. См "Крейцерову сонату". Музыка опьяняет, как и страсть. Она позволяет выйти из себя, как и страсть.

(Александр Кабанель)

"Позднышевъ говоритъ, что действіе музыки „не возвышающее, не принижающее, а раздражающее душу". Кажется, точнее было-бы сказать опьяняющее. Действіе музыки, такъ-же какъ страсти, не нравственное, не безнравственное, не доброе, не злое,—оно вне добра и зла, вне всякихъ нравственныхъ законовъ[4]: не оно подъ законами, а законы подъ нимъ[5]; музыка делаетъ человека не злымъ и не добрымъ, она делаетъ его другим, меняетъ его природу: ,,да, вотъ какъ: совсемъ не такъ, какъ я прежде думалъ и жилъ, а вотъ какъ". Человекъ „выходитъ изъ себя", пьянеетъ. И въ этомъ опьяненіи какая-то древняя и новая, вечная, трезвая мудрость, самое точное познаніе „какихъ-то новыхъ возможностей".

„Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть въ ней", сказала себе Китти. Уже после „паденія", возвращаясь однажды домой и готовясь встретиться съ мужемъ, Анна идетъ, опустивъ голову. „Лицо ея блестело яркимъ блескомъ; но блескъ этотъ былъ не веселый,—онъ напоминалъ страшный блеск пожара среди темной ночи". А между прочим, в иные моменты он мог и быть и веселым, несмотря ни на что, об этом ЛН говорить было невыгодно) Невыгодно было также рисовать "незаконную любовь", как нечто, хотя бы местами, легкое и веселое - нет, только тяжесть, только груз "совести", только мясницкие и палаческие аналогии! А зачем была нужна Анне эта любовь, почему она бежала к Вронскому несмотря ни на что - это, честно говоря, из описаний ЛН не слишком понятно)

Жестока и разрушительна любовь, по большей части, из-за дикости и ложной цивилизованности. Ой, как будто нет страсти вне преступления "закона", неправда, и с чистой совестью она еще лучше. Мережковский не видит, отчего погибла Анна на самом деле. И правда, зачем ему? Каждый интерпретатор печется о своем интересе)

А вот это ошибка, предрассудок. Особенно смешно (но и грустно) читать сегодня рассуждения о дефлорации. Изначальная, не падшая страсть не связана ни со смертью, ни с рождением - она сама по себе, в себе несет свою ценность. А после грехопадения, конечно, связана этими двумя цепями.

"И у Достоевскаго „сладострастное и жестокое насекомое" выростаетъ, въ бреду Ипполита, до немого и глухого всесильнаго Существа, до исполинскаго тарантула, Бога-Зверя."

Христианство интуитивно отвергло эту универсальную языческую жизнь-смерть, т.к. именно там - узел греха. Но по ошибке возвеличило смерть, а любви так и не узнало...

(Джузеппе Челлини, "Мелюзина". Хм, а я сперва была уверена, что это нечто вроде "Демона поверженного"... хотя, это ведь близко, если вдуматься)

"Мы уже знаемъ, какое символическое значеніе имеетъ для всей истинной религіи Толстого, религіи не старца Акима, а дяди Ерошки, это тонкое, прозрачное, почти невидимое сравненіе человека съ зверемъ, женщины съ лошадью, недаромъ съ такимъ грубым цинизмомъ повторенное и оскверненное въ „Крейцеровой Сонате".

О! См. трагедию Блока! И дело ведь в авторе, а не в "истине". Они так свою истину конструируют, что любо-дорого.

Физическое должно быть не слепым и не отвергнутым, а просветленным. Именно тут - глубочайшая связь Бога с творением, и обратно, поэтому - святое сладострастие. Да, оно именно кажется злым - без света! Это от нашего злого взгляда.

Кстати, вот это Христово "кто разведется с женой не за прелюбодеяние, тот прелюбодействует, равно как женившийся на разведенной (надо полагать, тоже не за измену)" - не зря до этого сказано о жестокосердии, а после - не все поймут. Кажется, мы только теперь начинаем понимать. Брак действителен только пока есть плотская связь, "химия". Без нее получается насилие, т.е. грех. Причем тут как будто предлагается мужу ждать, пока он не надоест жене, чтобы защитить ее как более уязвимую сторону. Реально всё переворачивается, и это прекрасно)

"Мир есть Божий сад – значит, и мой сад". Ерошка, конечно, чувствует Бога «нутром и чревом», но у него нет Слова-Логоса. Именно поэтому - говорит "почти" то же самое, что Зосима.

"— „Слишкомъ понимаю, Иванъ: нутромъ и чревомъ хочется любить,— прекрасно ты это сказалъ, и радъ я ужасно за то, что тебе такъ жить хочется, воскликнулъ Алеша.—Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить. — ,,Жизнь полюбить больше, чемъ смыслъ ея? — „Непременно такъ, полюбить прежде логики, и тогда только я и смыслъ пойму[1]. Вотъ, что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половнне, и ты спасен''.

Соединение язычества и христианства, духа и плоти.

"итакъ „язычество"—не какъ противоположная христіанству, или отрицаемая имъ, „другая половина" міра, а какъ необходимая половина самого христіанства; ученіе Христа, не какъ величайшсе разъединеніе, а соединеніе этихъ двухъ половинъ, двухъ полюсовъ, двухъ полов міра; казавшееся „христіанствомъ" и доныне кажущееся „анти-христіанствомъ"— не два, а одно; небо вверху и небо внизу, дневное и ночное—не два, а одно.

Мы поверили Л. Толстому и Нитче—всему тысячелетнему аскетическому христіанству, поверили, что любить Бога, какъ Христосъ велелъ, значитъ „не жить этою земною жизнью вовсе", отречься отъ земли, возненавидеть землю."

поверили, а зря))

Исступленную любовь к земле Зосима считает даром Божьим. Новый завет с землей. Нельзя любить землю и небо по отдельности, только вместе. Ницше и Толстой как крайности, происходящие из одной точки.

"еще небывалая „верность земле", новая любовь къ земле, новое „целованіе земли". Оказывается, что не только можно любить небо и землю вместе, но что иначе и нельзя ихъ любить, какъ вместе, нельзя ихъ любить раздельно, по ученію Христа. Пока мы любимъ небо или землю не до конца, не до последняго предела неба и земли, намъ кажется, какъ Л. Толстому и Нитче, что одна любовь отрицаетъ другую. Надо полюбить землю до конца, до последняго края земли—до неба, надо полюбить небо до конца, до последняго края неба—до земли, и тогда мы поймемъ, что это не две, а одна любовь, что небо сходитъ на землю, обнимаетъ, какъ любящий обнимаетъ любимую (две половины, два пола міра), и земля отдается небу, открывается небу: ,,тайна земная, по выраженію Достоевскаго, соприкасается съ тайною

Звездною";—въ этомъ-то „соприкосновеніи", соединеніи и заключается сущность, если не историческаго христіанства, то самаго ученія Христова."

либо новейшего, Третьего завета!

(Гюстав Моро, разумеется, "Рождение Венеры"...)

"А между темъ, чтобы это понять, не надо было изследовать глубинъ ихъ религіознаго созерцанія: достаточно лишь несколько пристальнее вглядеться въ эти две человеческія жизни: великий язычникъ, дядя Ерошка, исполнилъ въ своей жизни именно то, о чемъ только мечталъ и что проповедывалъ Нитче, но что для него самого оказалось неисполнимымъ; своимъ мученическимъ житіемъ, потому что настоящей человеческой жизни у Нитче вовсе не было, своимъ медленнымъ „распятіемъ" совершилъ онъ именно то, чего такъ тщетно требовалъ отъ себя Л. Толстой. Каждый изъ нихъ действіями своими какъ будто нарочно всю жизнь опровергалъ свое собственное ученіе и проноведывалъ учение другого: Л. Толстой — язычество Нитче, Нитче — христіанство Л. Толстого."

Именно)

"Онъ говорилъ, что надо жить такъ, какъ будто ,,все позволено"; но въ действительности онъ себе ничего не позволилъ. Толстой говорилъ, что все запрещено, и однако все себе позволилъ."

Поэтому возможно только человечное христианство, особенно сейчас. Мережковский религиозные потенции Достоевского почувствовал верно.

Теперь - об "Идиоте".

Не оттого ли "исступленная стыдливость", что ожидания от секса повыше среднего?

"Такъ вотъ въ чемъ „вина" его, если только это можно назвать виною: онъ лишь стремится къ плоти и крови, къ воплощенію, но не достигаетъ ихъ; все-таки остается среди живыхъ людей „отвлеченнымъ духомъ". Въ значительной мере это вина и всего вообще односторонняго аскетическаго христіанства. Оно говоритъ: да будутъ святы Плоть и Кровь,—но не делаетъ ихъ святыми. И князь Мышкинъ ничего не делаетъ, не потому, что не хочетъ, а потому, что не можетъ, не умеетъ ничего сделать."

"Онъ разнуздываетъ злейшія страсти своимъ безстрастіемъ; онъ хочетъ всехъ спасти и губитъ всехъ своей невыносимою и непонятною для живыхъ людей безплотною, безкровною любовью."

Вот снова: всех любить = никого не любить. Как же мне близка эта тема... и в моем восклицании "живое, как хотите, убито!" по поводу сериальчика, и в моем требовании к близким "будьте на моей стороне", "всех понять" - значит предать меня, перед всеми расшаркиваться - значит не уделить должного внимания мне.

"Да, они—сообщники, они оба убийцы, Рогожинъ — деломъ, князь Мышкинъ—„неделаньемъ". И действительно, мы видимъ, какъ они „вместе идутъ", вместе сходятъ съ ума, заражаютъ другъ друга однимъ и темъ-же безуміемъ;—какъ эти соединенные близнецы, этотъ преступный ,,святой" и невинный убійца, этотъ безкровный и окровавленный, этотъ отступивший передъ кровыо девственникъ и переступивший черезъ кровь сладострастникъ[2]—шагъ за шагомъ—спускаются вместе по одной и той-же дороге въ одну и ту-же бездну—въ „древний родимый хаосъ".

Верно о князе Мышкине – бесплотность исторического христианства… Я тоже примерно так думала: новый дух в умерщвленной и не воскресшей плоти.

"да и что такое сама эта ,,злоба", какъ не обратная, искаженная форма до последней степени ожесточившейся и отчаявшейся любви к себе, опять-таки того-же личнаго, прометеевскаго, титаническаго начала, то-есть, чего-то пока не святого..."

гениально!!

Теперь - о "Бесах".

"Двѣ нити вмѣстѣ свиты.

Ихъ темное сплетенье

И тѣсно, и мертво.

Это именно и происходитъ въ Ставрогнне: въ немъ ,,да" и „нетъ", начало кажущагося Христа и начало кажущагося Антихриста только ,,сплетены", а

не „слиты" и никогда не сольются; эти две полярныя силы его безсознательнаго существа въ немъ безконечно растутъ, напрягаются, но не доходятъ до своихъ ,,концовъ обнаженныхъ" въ сознаніи, и потому не могутъ сосредоточиться и разразиться;—не соеднняясь, только смешиваются, такъ что высшая сила, не родивъ огня и света, вырождается въ низшую, разсеянную, стынущую и темную теплоту, въ тленіе смерти. Концы двухъ безсознательныхъ стихий, ,,христіанской" н „языческой", въ немъ только вечно сближаются, но никогда не соприкоснутся, потому что опять-таки концы эти не обнажены, не открыты его сознаніемъ: что-то облекаетъ и разделяетъ ихъ, какая-то, можетъ быть, очень тонкая, слабая, но непроницаемая, глухая среда, середина, говоря языкомъ научнымъ, „нейтрализующая" обе полярныя силы, задерживающая, какъ самая тонкая стеклянная стенка задерживаетъ электричество и, разделяя концы проволокъ, не даетъ зажечься соединяющей нскре. Что-же это за середнна?"

Середина эта, думается мне - концепт принципиального различия сакрального и профанного. Таким образом, профанное развивается, но остается "вне божественного", а сакральное и вовсе тонет в откровенной дичи и первобытности. Видеть священное в повседневном - вот вполне себе выход. Да и тот же самый секс по факту выбивается из профанного постоянно, сколько вокруг него до сих пор наверчено...

Да ведь Христос и народ-богоносец – вообще разное.

А травить разными ядами – дело нехитрое. Мережковский прямо называет аскетизм и умерщвление плоти как последний идеал - отравой.

Почему возможно пребывать в двух крайностях одновременно? Да потому что обе они неполные и ущербные, обе – не истины. В том-то и дело, что Христос и Антихрист тут – иллюзорные. Смешение патологий, условно - садизма и мазохизма.

Середина? Точно?

"Онъ-то, этотъ „гаденькій бесенокъ", и былъ въ душе Ставрогина задерживающею, какъ тончайшее стекло задерживаетъ электричество, невидимою и непроницаемою средою между двумя полярнымп силами, между Богочеловекомъ и Человекобогомъ — тою серединою, которая не дала вспыхнуть соединяющей искре — „неимоверному виденію".

Впрочем верно, что "концы" не дает соединить именно серединное, пошлое, "смешанное-смешное", "бесенок с насморком". Идея святой плоти как раз и упирается в "как это святое, ха-ха". Меня это лично каждый раз ранит. Непроходимая, но ведь практически всеобщая тупость... И еще раз скажу: может, для тех времен имел смысл аскетизм, когда страсти были прямо зверскими, нечеловеческими. Сейчас уже не так.

Не мстить - не так уж сложно, вовсе не всегда себя обязательно мучить, чтобы не мстить.

Опять любовь-ненависть... надоело. Как страсть, так обязательно ненависть. Но ведь это и понятно, иногда слишком понятно(

(Леонор Фини)

Зачем же отрицать святыню? Не иначе, как из-за сомнений в ее святости, возможно, даже из обиды.

Вот кстати, Мережковский сам ходит вокруг да около, вроде и чувствует, а осознать и сказать не может. Он может даже верно и как бы случайно определить две крайности, а вот до синтеза не доберется никак.

„Совпаденіе красоты, одинаковость наслажденія" находитъ онъ въ обоихъ полюсахъ. Это совпаденіе кажется ему соблазномъ и кощунствомъ, убийственнымъ для религіи. Но если-бы онъ не отступалъ, если-бы довелъ поиски сознанія своего до конца[3]—принялъ последнее бремя и муку этого страшнаго совпаденія, — то увиделъ бы, что оно ему кажется соблазнительнымъ и кощунственнымъ потому, что и здесь все еще не конецъ, а только начало или середина конца, что и здесь все еще не живое соединеніе, а только мертвое механическое сближеніе, смешеніе двухъ полярныхъ силъ:

То „да" и „нѣтъ" не слиты,

Не слиты—сплетѳны.

Ни того, ни другого пути не прошелъ онъ до конпа; если-бы онъ это сделалъ, то увиделъ-бы, что два пути въ конце соединяются, что Богочеловекъ и Человекобогъ—одно и то-же."

Это до какого же конца надо было идти? Шли, да не открывалось. Надо было вбок копать.

Хм, а читается сейчас не так, как тогда - признак великой книги!

„Русский народъ весь въ православіи, больше у него нетъ ничего, да и не надо, потому-что православие всё",—убеждаетъ онъ себя. — Полно, — всё-ли?"

Да и есть ли православие, в каком месте оно там было, я прошу прощения)))

Освященное и целомудренное сладострастие - край ризы, в которую облекается Бог.

(Данте Габриэль Россетти)

"соединяющий мостъ между двумя безднами: этотъ мостъ есть тайна Плоти и Крови, тайна освященнаго и оцеломудреннаго сладострастія — красота."

Вот почему люди стремятся увидеть красоту в сексе, хоть ты что))

Долюбить... как знакомо... как же буквально ВСЁ ЭТО знакомо:

,,Господи, прими меня во всемъ моемъ беззаконіи, но не суди меня. Пролусти мимо без суда Твоего.—Не суди, потому что я самъ осудилъ себя, не суди, потому что люблю Тебя, Господи! Мерзокъ самъ, а люблю Тебя: во адъ пошлешь, и тамъ любить буду, и оттуда буду кричать, что люблю Тебя во веки вековъ.—Но дай и мне долюбить—здесь, теперъ долюбитъ, всего пять часовъ до горячаго луча Твоего.— Ибо люблю и не могу не любить. Сам видишь меня всего."

Это моя молитва из глубины самых "неправедных" эротических переживаний, всегда так было - Сам видишь, что не могу иначе, я Тебе не лгу, и даже подозреваю, что не может быть такого, чтобы Ты меня осудил, потому что Ты меня такой создал и во всём этом Ты тоже есть...

"Вотъ новая, русская и всемірная, уже почти наша молитва—неужели не христіанская?—во всякомъ случае, не аскетически, не буддийски, не толстовски христіанская, не умерщвляющая, а действительно устремленная къ первому „горячему лучу" нашего солнца — Воскресшей Плоти: ,,Любимъ Тебя, Отецъ нашъ, Который на небе, но дай намъ долюбить и землю Твою,—да будетъ и на земле, какъ на небе, воля Твоя".

Воот)

Но тут же страсть смешивается с садизмом. Лиза, ну конечно, Лиза, диалог с Алешей... Божечки, ну и сублимация у вас, в наше время она возможна как-то более ээ здорОво))

"Но опять-таки не сознаніемъ своимъ, а разве только чутьемъ сердца сумелъ-бы онъ отделить этотъ детски - невинный и мерзостный „ананасный компотъ" отъ любви Ивана къ плотской жизни, къ голубому небу и клейкимъ листочкамъ, отъ сладострастной карамазовской „любви чревомъ", которую Алеша считаетъ одной изъ двухъ „половинъ" Ивана, одинаково необходимыхъ для его спасенія.

"тамъ, где нетъ возможнаго паденія, неть и возможнаго полета—нетъ религіи. Ну, а пока намъ все-таки жутко; мы чувствуемъ изъ этого столь неожиданнаго и столь реальнаго разговора, какъ пробуждается въ обоихъ „ангелахъ" „насекомое", которое и въ ихъ крови бури родитъ. Буря будетъ, должна быть, нельзя иначе: для нея-то и посылаетъ старецъ Зосима Алешу въ „міръ"; если-бы не было бури, то не было-бы и молніи, которая соединитъ небо и землю."

Но буря будет и молния соединит небо и землю. Жажда жизни - не подлая, а священная. Оргийность как раз выводит из "земли".

Ха. То, в чем обвиняет Достоевский католическую церковь, свойственно и православной. Еще как "исправили дело Твое". И Христос им не нужен. И нового ничего у них быть не может.

"Безграничная свобода внутренняго мистическаго откровенія; признаніе того, что полнота Христовой истины и благодати не исчерпана и никогда не можетъ быть исчерпана никакими внешними историческими формами, догматами и преданіями церкви, что неизсякающий источникъ истины и благодати есть самъ Христосъ, не только пришедший, но и грядущій въ обетованномъ Дух Утешител („Не оставлю вас сирыми, пошлю Вам Духа Своего") и отсюда возможность безконечнаго внутренняго движенія, развитія, творчества, хотя-бы помимо всехъ внешнихъ историческихъ формъ, помимо всехъ догматовъ и преданий церкви — вотъ въ чемъ заключается сущность этого противоположнаго „противоположному",то есть, опять-таки, казалось-бы, истиннаго, православнаго Христа, по мненію Ивана, Великаго Имквизитора, и самого Достоевскаго."

Ну и где это в православии?)

"Вместо твердаго, древняго закона, свободнымъ сердцемъ долженъ былъ человекъ решать впредь самъ, что добро и что зло, имея въ руководстве лишь Твой образъ предъ собою; — но неужели Ты не подумалъ, что онъ отвергнетъ-же, наконецъ, и оспоритъ даже и Твой образъ, и Твою правду, если его угнетутъ такимъ страшнымъ бременемъ, какъ свобода выбора? Они воскликнутъ, наконецъ, что правда не въ Тебе, ибо невозможно было оставить ихъ въ смятеніи и мученіи более, чемъ сделалъ Ты."

А ведь не так всё было. Люди в принципе не поняли, что Евангелие - про свободу, кто-то сам хотел управлять, кто-то заистерил "а как же порядок", кто-то хотел воли только для себя и своих... но серьезно, кто тогда понимал Евангелие так, как в "Легенде"?

"Мы ведь слишкомъ хорошо знаемъ, что „свобода Христова", какъ понимаетъ ее Великий Инквизиторъ, то есть, какъ нечто противоположное всякому внешнему принудительному закону, догмату и преданію церкви, — что такая „свобода" оказалась одинаково не только не принятой, но и вовсе не понятой, какъ въ Западной такъ и въ Восточной церкви, какъ въ папскомъ Риме, такъ и въ Византіи, во всемъ историческом православіи отъ Константинополя до Москвы. И тамъ, и здесь одинаково, въ известный моментъ историческаго развитія обеихъ церквей, и даже въ очень ранний, еще ло ихъ разделенія, источникъ внутренняго религіознаго откровенія и творчества навсегда былъ задержанъ, запечатленъ печатью внешней неподвижной догматики, одинаковою решительностью: „все передано Тобою наместнику или наместникамъ Твоимъ, главе или главамъ церкви (а это в конце концов одно и то же) и все, стало быть, теперь у нихъ, а Ты хоть и не приходи вовсе, не мешай. Ты и права не имеешь никакого..."

Именно. Неужели Мережковский первым на это указал? "на третий день Зоркий Глаз заметил, что одной стены нет..."

Всеобщая обеспеченность – хорошо и должно, но это не предел, предела нет. Нужен всеобщий минимум материальной (да и не только) обеспеченности, зря над этим иронизирует Мережковский. Но зря и Толстой говорит, что "дальше идти больше некуда". И у Мережковского есть основания уравнивать толстовство с шигалевщиной. "Необходимо только необходимое" - это отвратительно, необходимое только для того и нужно, чтобы стремиться к "излишнему"! И да, мне нравится ирония Мережковского.

„Трое насъ, трое васъ,—Господи, помилуй насъ", молятся въ легенде Л. Толстого три старца, которые до такой степени „опростились", что даже Отче наш не могутъ выучить наизусть. Они, впрочемъ, и такъ со своею упрощенною молитвою спасутся. „Отче нашъ", — это не самое „необходимое", это уже „роскошь", — „метафизика", съ точки зренія толстовскаго, шигалевскаго уравненія всехъ вершинъ и долинъ, приведенія міра къ одному знаменателю, міра о трехъ измереніяхъ—то-есть, все таки слишкомъ высокаго и глубокаго, слишкомъ непонятнаго—къ міру о двухъ измереніяхъ, — совершенно понятному, но и совершенно плоскому, расплющенному.—„Трое насъ, трое васъ, Господи, помилуй насъ"—это, какъ мертвый стукъ мертвой машины или костяшек на счетахъ евангельской любви — „самаго выгоднаго и полезнаго дела".

(Леонор Фини, обожаю ее работы из серии "Султанша и волшебница"[1]... по настроению текста для меня - созвучно.)

Итак, ты или машина, или кусок мяса – перед таким выбором Толстой ставит человека. Прелестный выбор)

„Дитя мое, отдай мне свое сердце",— выбери одно изъ двухъ: будь или евангельскою машиною, или „кускомъ разлагающейся плоти".—„Все это ужасно просто, гадко", даже для умирающаго князя Андрея, и разве только для окончательно мертваго старца Акима „ясно и утешительно".

"Сколько разъ я завидовалъ мужикамъ за ихъ безграмотность и неученость. Изъ техъ положений веры, изъ которыхъ для меня выходили явныя безсмыслицы, для нихъ не выходило ничего ложнаго. Только для меня, несчастнаго, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена съ ложью, и что я не могу принять ее въ такомъ виде."

Знакомое чувство - "не могу принять". Но безграмотным не завидовала никогда. А распутать Толстой не смог, еще больше узлы затянул. Мне кажется, ему не было "дано" чего-то очень важного для распутывания, и грамотность-безграмотность тут не очень причем. С одной стороны, "это" дается вообще немногим (как ни странно, мне в том числе). С другой стороны, а откуда мы знаем, многим или немногим, если и до сих пор не все имеют возможность проявить свои таланты? Вот и пришлось барину делать то, что лучше получилось бы у крестьянина или рабочего по рождению, мужчине - то, что лучше далось бы женщине, и так далее. И мы никогда (в данном плане и состоянии бытия) не узнаем об этих одаренных, но обездоленных(( Лучше всего философов понимают не те, кто пишет по ним "научные работы" (какие, к чертям,"научные"?!), а те, кто их любит. Лучше всего художников понимают не те, кто проводят удушливо-скучные и официально-глупые экскурсии в музеях, а те, кто каждой клеточкой тела знает и ощущает, что пытался сказать художник каждым своим мазком... Но все эти понимающие, а главное - любящие люди не то работают по ритейлам, не то никак не могут дойти до врача от зашкаливающей тревоги.... Я сейчас серьезно, офигеть как серьезно.

(Леонор Фини. Представьте, что обслуживает вас человек за кассой, а у него там львиные лапы под столом, "на самом деле", и после смены он прям на этих львиных лапах, своих, настоящих, домой идет, и уже даже по пути ему не надо свои лапы прятать...)

Обряды нужны многим людям, есть в них смысл. Но Толстой прав в том, что обряды проводят без смысла, по своей вере не живут. Он не понимал глубокого и доступного, кстати, немногим, но поверхностное – видел правильно и разоблачал беспощадно, и ирония его - по делу. Не видел, в том числе, связи между христианством и язычеством. Но по существу ему никто не смог возразить, как и Ницше – как раз это и доказывало мертвенность казенного христианства, увы. Кстати, я сомневаюсь, что прям миллионы людей через обряды восходили к Богу, зато эти самые миллионы сочинили немало забавного про жрецов – не на пустом месте и Вольтер резвился.

*

Как же холодно-несправедлив Мережковский к Смердякову! Что не так с его вопросом? Попробуй, ответь! Это не вина его, а беда, что не нашелся адекватный учитель Закона Божьего. Когда на вопрос ребенка отвечают пощечиной, с хренов ли ему верить в их Бога?! Господи, ну это же на поверхности!!! Беда нашей русской мысли, даже самой лучшей, утонченной и аристократичной – в жестокой нетерпимости и глухоте. Мережковский даже не останавливается на этом эпизоде, это ужасно!! Для него будто нормально бить ребенка. Смердяков у него виноват! Сами наплодили и воспитали - пожинайте! Виноваты не смердяковы, а те, кто их породил и воспитал, и плоды не заставили себя ждать.

Но я и возмущение Мережковского плоскостью понимаю, ой как понимаю...

А что Толстой подметил сущностной крестьянский атеизм, это верно, что Христа у них нет, это и Лесков видел.

А я не вижу ничего плохого в порядочной буржуазии, если только она не претендует на то, чтобы быть единственным образцом поведения, она играла и играет свою полезную роль. И, уж простите, но кто лучше?! И где вообще альтернатива? И что вам плохого сделала культурная буржуазия из народа, занимающаяся благотворительностью, между прочим? Чего на нее Достоевский взъелся? Чем вы, черт возьми, лучше? И с чего взяли, что русские мужики, внезапно, лучше дикарей из Африки?

"Для брака точно также — у него ,,своя теорія, состоящая въ томъ, что размноженіе людей есть только низшая функція человека, высшая-же состоитъ въ служеніи уже существующему живому". Онъ находилъ подтвержденіе этой мысли въ существованіи фагоцитовъ въ крови. Холостые люди, по его мненію, были те-же фагоциты, назначеніе которыхъ состояло въ помощи слабымъ, больнымъ частямъ организма.—Онъ признавалъ себя такъ-же, какъ и Марью Павловну (еше христіанка въ томъ-же машинномъ американскомъ роде), „міровыми фагоцитами".

Так они правы, черт возьми. Я больше скажу: даже никому не помогать, но и не вредить, жить просто для себя и не плодить нищету - уже хорошо! Правильно кто-то заметил, что потом эти нищие дети пролайфера-то в темном переулке и прирежут. И хорошо, если его, справедливо, по крайней мере. "Служить уже существующему живому" - да это охренеть как разумно, для всех времен!! Но начинают это понимать только в наше...

Рассуждения про Нехлюдова и Маслову мне нравятся, хоть они и спутанные, и есть выход для Масловой, да Мережковский его видеть не хочет.

А это нормально вообще, что «народ-богоносец» Евангелия не знает? Что, англичанин и в этом виноват? Есть отвратительное в такой холодной, упорядоченной праведности, но откровенная дикость – не лучше, с чем тут спорить?

Да, снова крайности, далее верно. Про бездну всё верно.

Да, Толстой часто лгал, может неосознанно.

Но Мережковский возмущается так, как будто раньше люди были живы))

"...важно для насъ то, что, по свидетельству „великаго писателя земли русской", единственное отношеніе „самой даровитой, самой сильной части русскаго народа" ко Христу есть зверский хохотъ. Но ведь если это не клевета, то значитъ, и весь русский народъ погибъ, умеръ второю смертью, значитъ и онъ, какъ Нехлюдовъ, — четырехдневный мертвецъ, Лазарь, который не воскреснетъ. Да и одинъ-ли русскій народъ? Не во всемъ-ли современномъ европейскомъ человечестве, отъ круповскихъ орудий до „нитчеанства", конечно, понятаго такъ дико и безобразно, какъ оно почти везде и всегда понимается, не звучитъ-ли тотъ-же самый хохотъ: „А какъ онъ по друтой залепитъ, какую-же еще подставить? Этакъ онъ тебя всего измочалитъ".

и ведь с этим сложно поспорить))

Напротив - только в то время начало доходить до единиц, что они мертвы и безобразны. Да, с точки зрения обыденного христианства и толстовское «воскресение» - прогресс.

*

Гениально сопоставление Акима и Ерошки. Если Ерошка – зверь, то ведь Аким – упырь. Беда Толстого вовсе не в том, что он якобы отделил нравственность от религии, это как раз нормально и возможно...

"Да, въ этомъ незабываемомъ хохоте каторжныхъ надъ словами Евангелія, слишкомъ явственно послышался намъ торжествующий хохотъ великаго язычника, дяди Ерошки, надъ христіанскимъ старцемъ Акимомъ, который высосалъ изъ него, какъ упырь, живую кровь, но и самъ не ожилъ, не согрелся, остался мертвецомъ, холоднымъ и бледнымъ,—воскресалъ, воскресалъ, да такъ и не воскресъ,—только людей насмешилъ."

*

Про Толстого и Ницше хорошо:

"Религіозныя судьбы Л. Толстого и Нитче поразительно противоположны и подобны: оба исходятъ они изъ одного и того-же взгляда на ученіе Христа, какъ на буддийский нигилизмъ, какъ на вечное нет безъ вечнаго да,—умерщвленіе плоти безъ воскресенія, отрицаніе жизни безъ ея утвержденія. Оба видятъ во Христе только первый ликъ Распятаго, безъ второго—Грядущаго одесную Силы. Сознаніе Нитче прокляло; сознаніе Л. Толстого благословило этотъ первый страдальческий Ликъ. Но безсознательная стихія обоихъ одинаково стремилась не къ первому, а ко второму Лику Христа, еще темному, тайному.

Изследуя художественное творчество Л. Толстого, мы видели (Вторая Часть), что „только черезъ божеское въ зверскомъ" (черезъ святость "Божъей твари'', постигнутую дядей Ерошкой) коснулась его безсознательная стихія „божескаго въ человеческомъ'',—„черезъ Бога-Зверя—Богочеловека". Его сознаніе отвергло ликъ зверя, какъ ликъ Антихриста. Л. Толстой понялъ только противоположность этихъ двухъ ликовъ и такъ-же, какъ Нитче, не понялъ возможнаго разрешенія противоречий въ символическомъ соединеніи противоположностей. Безсознательная стихія Нитче тоже влеклась ко второму Лику, который являлся его сознанію, какъ ликъ языческаго бога Діониса или Антихриста. Нитче называлъ себя "последним учеником философа Діониса''''. Но такъ и не понялъ онъ, а можетъ быть, только не хотелъ понять, нарочно закрывалъ глаза, чтобы не видеть слишкомъ страшной и загадочной связи[2] Діониса, бога трагическаго отчаянія, бога вина и крови, отдающаго людямъ кровь свою какъ вино, чтобы утолить ихъ жажду,—связь этого бога съ Темъ, Кого „последній ученикъ Діониса" не потому-ли такъ яростно отрицаетъ, что все-таки слишкомъ чувствуетъ свою беззащитность передъ Нимъ, съ Темъ, Кто сказалъ: „Я есмь истинная лоза, а Отецъ Мой виноградарь. Кто жаждетъ—иди ко Мне и пей".

Задумывался-ли когда нибудь Нитче объ легенде первыхъ вековъ христіанства, предрекающей подобіе лика Антихриста лику Христа, подобіе, которымъ, будто-бы Антихристъ главнымъ образомъ и соблазнитъ людей?—Если Нитче думалъ объ этомъ, то это конечно была одна изъ техъ летящих в бездну мыслей, изъ которыхъ родилось его сумасшествіе. Недаромъ въ вещемъ бреду уже начинавшагося безумія называлъ онъ себя не только последнимъ ученикомъ, не только жрецомъ и жертвою Діониса, но и самимъ "распятым Дионисом". Изъ этого-то противоречія сознанія и безсознательной стихіи вышли обе трагедіи — и Л. Толстого, и Нитче, съ тою разницею, что у перваго слепая и ясновидящая безсознательная стихія шла противъ сознанія, а у второго наоборотъ — сознаніе шло противъ безсознательной стихіи. Это-то противоречіе и довело обоихъ до богохульства, которое оба они старались принять за религію. Нитче—тайный ученикъ, явный отступникъ; Л. Толстой—явный ученикъ, тайный отступникъ Христа."

(Гюстав Моро)

*

Очень интересная статья Розанова об аскетизме, распутать бы... Кстати, обожаю жанр "статья о статье") Проблема в том, что Розанов пытается рубить топором, а дьявол-то в деталях, Бог и дьявол - не только в одном учении, но и в одном человеке. Вытащить занозу у медведя - конечно, здорово, а вот уморить послушницу на постройке храма - уже не очень)

"если бы было такъ просто! Запой-бы мы вылечили, отъ морозовъ согрелись-бы амосовскими печами, отъ печальнаго вида страны развлеклись-бы соблазнительными французскими картинками, — но едва-ли бы мы всемъ этимъ выкурили аскетизм. Въ самихъ монастыряхъ создался одинъ терминъ, чрезвычайно приложимый къ сущности аскетизма: духовная прелесть. Весь аскетизмъ есть некоторое духовное роскошествование, есть великое художество воображенія и сердца. Онъ посещаетъ не худшихъ, а лучшихъ; онъ захватываетъ самыя высокія головы каждаго века и уводитъ ихъ за собою... „въ прекрасную пустыню" (выражение одного нашего „духовнаго стиха"). Редко даровитый человекъ не поклонится этому идеалу."

(Данте Габриэль Россетти, а ведь и на Лиз Сиддал весьма похоже)

У людей реально есть тяга и к аскетизму тоже. Сейчас это выливается, к примеру, в веганство, минимализм, экоактивизм, радикальные крылья практически всех течений, радфем в их числе, а как же. Я же про себя поняла, что удовольствия и излишества мне необходимы, не обязательно такие уж "примитивные", хотя я и иерархию низшего-высшего, духовного-телесного подвергаю сомнению и деконструкции. У меня уже другое низшее-высшее, а духовное и материальное - не антиподы, не имеют разграничения и не нуждаются в построении по рангу.

(Джон Уильям Годвард)

"Оно начинается действительнымъ превосходствомъ и кончается чувством этого превосходства. Скажу признаніе: давно я не прохожу мимо аскетическаго „творенія" иначе, какъ съ заключительнымъ словомъ молитвы Господней: „и не введи меня во искушеніе, но избави меня отъ Лукаваго". О, какъ наивны люди въ отношеніи „лукавства'' духовнаго, этого особеннаго, о которомъ предупреждаетъ Спаситель. Думаютъ, „Искуситель"—въ пьянстве, съ пьяной рожей, съ растрепанными женщинами, наконецъ—злой, кровожадный, который царапаетъ людей. О, какъ легко было-бы справиться съ такимъ: мы-бы его прогнали, стуча лучиной о заслонку. Забыли мы древнее, древнейшее сказаніе, что „отпадший ангелъ" былъ второй после Бога по красоте, что онъ — богоподобенъ, близится къ Богу, „почти какъ Богъ".—„Будете, яко бози" —вотъ идеалъ, которымъ онъ поманилъ людей. Это сказано, это буквально. Будете близки къ Богу, будете почти какъ Богъ, „если, падши, поклонитесь Мне", вотъ его второе поманеніе, уже изъ Евангелія. И неужели такой придетъ пьяный? Съ женщинами? Или еще—с черными крылами и распаленнымъ дыханіемъ?! Мальчишескія фантазіи! Конечно онъ придетъ, какъ Богъ, не отличимый отъ Бога, и укажетъ человеку труднейшіе подвиги: „Станете, яко Бози", „будете выше міра". Неужели это не поманитъ съ силою, какъ никогда и никакая женщина! Очень нужно Отпадшему захватить, что полицейскій всякихъ съ улицы пьяницъ и запрятать ихъ... въ свое „пекло". Стоитъ бороться! Онъ оберетъ лучшихъ, оставивъ пьяницъ своему врагу: „Вотъ тебе отребье, населяй имъ свой рай."

Господи, это прекрасно!! Мне нравится этот подкоп, и, в сотый раз скажу: КАК он пишет, Боже мой, вот дар так дар... Но по сути-то, по сути - все равно получается по Евангелию: "отребье" достойнее рая, чем эти ваши "лучшие"))

"Да, и слава у нихъ, и власть, и безжалостность мучить людей: „все знаменія пришествія антихристова", о коемъ сами они пишутъ талантливые трактаты, еще более засоряющіе пылью глаза... „Въ воздухе антихристомъ пахнетъ" — вотъ общее чувство христіанскаго міра, вовсе неизвестное въ міре до- и вне-христіанскомъ. Христіанинъ носитъ въ себе и съ собою это чувство, и потому, куда онъ ни приходитъ, всюду находитъ „знаменія пришествія антихристова".

да вот только не там ищет...

"Аскетизмъ—духовная гордость, „прелесть воображенія", обольщенная совесть. Мы вышли изъ кругооборота міра,—и стали надъ міромъ; „мы — вне міра и его законовъ, вне самаго даже главнаго изъ нихъ—рожденія; мы даже умираемъ не полно, какъ другая тварь, и останки наши еще живутъ, благоухаютъ, творятъ чудеса: ни смерти, ни рожденію не подлежимъ". Неужели не сбылось древнее: „яко бози"? Неужели не велики эти черты страннаго сходства? Неужели не объясняютъ они этихъ странныхъ неудач въ христіанскомъ мире, который, казалось-бы, такъ понялъ Бога и непрестанно съ ужасомъ твердитъ, что онъ „въ рукахъ дьявола".

(Александр Кабанель, "Ева", хотя вполне похоже и на Марию Египетскую)

Мережковский, "Л. Толстой и Достоевский"

„Нет, всегда вели избранные! И тотчасъ после этихъ мужей середина, действительно, это правда, формулировала на идеяхъ высшихъ людей свой серединенький кодексъ. Но приходилъ опять великий или оригинальный человекъ и всегда потрясалъ кодексъ. Да вы, кажется, принимаете государство за нечто абсолютное. Поверьте, что мы не только абсолютнаго, но более или менее даже законченнаго государства еще не видали. Все эмбрионы".

Кто это говоритъ? Не анархистъ-ли Раскольниковъ? Въ томъ-то и дело, что не Раскольниковъ, а сам Достоевский. И когда-же? Въ предсмертномъ дневнике своемъ, въ то самое время, когда онъ достигъ, по уверению Страхова, высшаго христианскаго просветленія,— „выраженіемъ лица и речи походилъ на кроткаго и яснаго отшельника",— можетъ быть, на святого старца Зосиму."

„Кто изъ насъ, — воскликнулъ однажды (въ 1865 году, въ „Объявленіи о подписке на журналъ Эпоха) Достоевский со смятеніемъ, близкимъ къ ужасу,— кто изъ насъ по совести знаетъ теперь, что зло и что добро''?

И вотъ опять „бывали такія минуты", когда ему казалось, что онъ это узналъ, узналъ окончательно, отделилъ добро отъ зла непереступно. „Подставить ланиту, любить (другихъ) больше (чемъ) себя—не потому, что полезно, а потому, что нравится, до жгучаго чувства, до страсти. „Христосъ ошибался"!—доказано. Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь съ ошибкой, со Христомъ, чемъ съ вами",— пишетъ онъ все въ томъ-же предсмертномъ дневнике-исповеди и заключаетъ: „нравственно только то, что совпадаетъ съ нашимъ чувствомъ красоты и съ идеаломъ, въ которомъ мы ее воплощаемъ".

В том и загвоздка, в этом самом "нравится"! Если человеку нравится - я всё пойму! Ну а если не нравится? Тогда что делать?

Святость и преступление Достоевского - уже спорны, неоднозначны. Он почти понимает, что есть ложная святость и ложное преступление. И не виноваты ли, действительно, Соня с Порфирием перед Родионом? А что, если оба полюса - ложны? Достоевский гениален в своих сомнениях, а не в утверждениях. Кто по совести знает, что есть добро и что есть зло?

(Густав Климт, а вот это вполне себе и Юдифь, да)

*

«Пусть каждый будет верен себе, и тем все будете верны Ему, каждый в особой доле своей» - Эрлих о сборнике "Северные цветы". Одна из лучших критических статей.

"И всѣ ишутъ Бога и къ Богу идутъ. Эти — строятъ домъ и черезъ единеніе хотятъ къ Богу притти. Те ищутъ одинокости, чтобы въ одинокости сказался имъ Богъ. Иные возстать хотятъ, чтобы, хоть врагомъ Бога, да найти Его. Но не черезъ единеніе къ Богу, черезъ Бога къ единенію придете вы, — и возстать на Бога не можете, не служа Ему, и возставая — служите Ему. Пусть каждый будетъ веренъ себе, и тѣмъ будете всѣ вѣрны Ему, каждый въ особой долѣ своей.

Свѣтъ во тьмѣ свѣтитъ, и тьма не обниметъ его. Когда придемъ всѣ къ свѣту, солнце разомъ всѣхъ озаритъ, и всякій найдетъ свѣтъ свой и тепло свое въ побѣдныхъ лучахъ его. И близко время, но пока—идите дорогой своей, дорогой одинокости и единенія, пребывайте подъ кровлей своей или собирайтесь подъ кровлей иной, иль бѣгите всякой кровли,— лишь идите къ вашему свѣту, и будетъ онъ—общій свѣтъ. Только не кляните чуждыхъ братьевъ своихъ: и въ нихъ есть жажда святого духа, особенная жажда своя."

Вот мой символ веры, если хотите!

(Уолтер Крейн, "Времена года")

*

Мережковский, "Л. Толстой и Достоевский"

Раскольников не думал, что человек до такой степени свободен - оригинально. А ведь так и есть. Можно убивать людей тысячами и не чувствовать за это вины, можно жить без совести - история как раз этому и учит. И есть много страданий, в которых нет ни смысла, ни вины, ни даже выгоды для других.

Насчет двух бездн, двух религиозных стихий человеческого духа он верно нащупал...

"На опыте желаетъ онъ узнать, „испробовать" последнюю сущность того, что люди называютъ „зломъ" и „добромъ", желаетъ узнать последніе пределы человеческой свободы. И онъ узналъ ихъ. Но выводы опыта превзошли его ожидания: онъ думалъ, что человекъ свободенъ; но онъ все-таки не думалъ, что человекъ до такон степени свободен. Этой-то безпредельности свободы и не вынесъ онъ: она раздавила его больше, чемъ вся тяжесть карающаго закона."

"Ему легко и свободно. Ему слишкомъ легко, слишкомъ свободно. Страшная свобода. Созданъ-ли человекъ для уж такой свободы? Можетъ-ли онъ ее вынести, безъ крыльевъ, безъ религии? Раскольниковъ не вынесъ."

"...заключаетъ Достоевский, — признавал он свое преступление: толъко в том, что не вынес его и сделал явку с повинною''. „Преступленіе" для Раскольникова есть „покаяніе", подчиненіе закону совести. Этимъ собственно и кончается или, вернее, обрывается трагедія, ибо настоящаго конца и разрешенія вовсе нетъ: все, что следуетъ далее, до такой степени искусственно и неискусно приставлено, прилеплено, что само собой отпадаетъ, какъ маска съ живого лица. Ну, конечно, онъ снова „покаялся", конечно, снова „вдругъ что-то какъ-бы подхватило его и какъ-бы бросило къ ногамъ Сони"; снова плачетъ онъ, обнимаетъ ея колени—и „воскресаетъ".[1]

"Тотъ прежний, настоящий и будущий, проклинающий людей и Бога — все-таки ближе къ живымъ людямъ, къ живому Богу, чемъ этотъ успокоенный, какъ будто даже слишкомъ успокоенный, „покойный" рабъ Божий Родионъ."[2]

"Воскресъ, воскресъ, обновился" - упорно и какъ-то уныло повторяетъ Достоевский, точно и самъ себе не особенно веритъ. „Вместо діалектики замечаетъ онъ — наступила жизнь". Но опять—„такъ-ли, такъ-ли все это?" Не наоборотъ-ли? Не наступила-ли вместо жизни діалектика, нехлюдовская, левинская, толстовская, отвлеченно-христианская, буддийская діалектика? Какъ мало свободы и радости въ этомъ воскресении. Ведь ему, пожалуй, и делать-то ничего не оставалось, какъ умирать подъ палкою или воскресать изъ подъ палки.[3]

Не лучше-ли, не чище-ли было-бы откровенно умереть, чемъ такъ сомнительно воскресать? „Вокресъ" — шепчутъ уста, а въ безкровномъ лице, въ потухшихъ глазахъ все тотъ-же вопросъ: „И зачемъ, зачемъ жить, когда самъ знаю, что все будетъ именно такъ, какъ по книге", — какъ по нравоучительной прописи отолстевшаго Порфирія, какъ по одной изъ последнихъ книгъ тоже слишкомъ успокоеннаго, покойнаго Л. Толстого.—Нетъ, кого другого, а насъ этими ,,воскресениями" теперь уже не обманешь и не заманишь — слишкомъ мы имъ знаемъ цену; „мертвечинкой отъ нихъ припахиваетъ"; Богъ съ ними,— мы ихъ и врагу не пожелаемъ."

„Погибли даромъ могучія силы,— заключаетъ Достоевский.—А кто виноватъ?"—То-то, кто виноватъ? Не виноватъ-ли между прочимъ и Порфирий, паукъ, отолстевший на проповеди „христианской" идеи страданія? Не виновата-ли и вечная жертва паука, „тихая Соня", которая „все отдаетъ", „не плачетъ, не стонетъ" и осуществляетъ эту идею страданія до преступнаго мученичества."

(Александр Кабанель, "Дочь Иеффая")

В связи с этим вспоминается проблематика "Баффи": и вот эта идея "пострадать за преступление", которая никогда мне не нравилась (и ведь как интересно: в праведном порыве "пострадать" Баффи буквально переступает через того, кто ее любит), и яркое, красивое, полное жизненных сил "зло" по сравнению с бледным, тихим, погасшим "добром", и вот это моё неоднократное - "душа" как будто отупляет"... Ёшкин кот, 100 лет прошло, проблемы - ровно те же.

*

"Очевидно, въ нашей христианской цивилизаціи съ „краеугольными камнями—пещерой (уединеніемъ) и гробомъ"—есть какая-то внутренняя ошибка. И очень справедливо замѣчаетъ Розановъ въ одномъ изъ своихъ мѣтко-вспыхивающихъ афоризмовъ, которые иногда выясняютъ дѣло лучше обширныхъ статей: „церковныя пѣснопѣнія, всѣ безъ исключенія, суть какъ-бы гласы ликовъ изъ ракъ мощей, или какъ-бы это поютъ лики изъ кіотовъ церковныхъ; просто—это поетъ не живой человѣкъ!"...

Д. Шестаковъ.

(я вам больше скажу - иные условно мертвые поют получше этих ваших условно живых))

*

"Земная святость" - важное понятие.

Дух и плоть Толстого - крайности, отрицание, вечное "нет", невозможность соединения из-за отрицания личности. Ницше и Толстой, в сущности, не понимали христианства. Люди не потеряли веру - просто они поняли свое неверие. Поверхностная вера исчезла со страхом и невежеством, а глубинная не всем дана. Минский прав - только сейчас вера может быть бескорыстной. И к прежней пути нет. У него много верных мыслей, много симпатичного и в отношении к жизни.

*

Мережковский, "Л. Толстой и Достоевский"

Новое рабство страшнее старого? Нет. Только при новом личность смогла возмутиться, осознать, что она вообще есть - раньше она дремала. Ее просто не было, вот и не "болело".

Как же Байрон и Лермонтов могли поверить в величие Наполеона? Да так - они люди своего времени и не лишены его предрассудков. Удивительно было бы, если бы не поверили. Мережковский видит в Наполеоне то, чего в нем нет. Он обольщен монархической идеей.

*

Минский прав в том, что путь добра не один. Но их и не два, их много. Да, необходимо объединить обе правды - условно "толстовскую" и условно "ницшеанскую". И насчет новизны прав.

"Бросьте раз навсегда заботу о новизне или устарелости отыскиваемой истины. Вполне новыя мысли высказываются только обитателями желтых домов. Кто-же действительно ищет истину, тот рад узнавать, что его предупредили другие, чем чаще предупреждали, тем лучше, ибо в этом совпадании—залогъ соизмеримости его истины с человеческим сознаніем.[4]

Что-же касается истины мэонической, то вы видите, что она заключается не в измышлении новых, противных природ чувств, а в приведеніи в гармонію тех, которыя нам врождены. Познать и воплотить свое познание, привести двойственность нравственнаго идеала к единому источнику, то есть к Единому, к Богу и объединить оба идеала в своей деятельности, вот наша цель."

*

Рцы абсолютно верно разносит спиритуализм. "Две скорби". Постройте разумное человеческое жилище - и к вам заглянет солнце. Как он прав...

О том, что идеал не может быть нормой:

"Теперь вообразите недоразуменіе, въ силу коего получаетъ распространеніе убежденіе, что все солдаты должны быть не менъше какъ Ганнибалъ, Суворовъ еt сеtеrа. Получится такая чудовищная путаница понятий, что въ конце концовъ какой - нибудь скромный капитанъ наверное возомнитъ себя Юлиемъ Цезаремъ. Да по какому праву? С чего вы это взяли? Где доказательства? Где ваши победы? Где знаменія, силы, чудеса? Глухіе слышатъ? Слепые прозреваютъ? Немые благовествуютъ? Мертвые воскресаютъ? Ничего подобнаго! Затерянъ, извращенъ въ своемъ смысле путь Маріи, и забытъ, униженъ, презренъ путь Марфы... Аскетизмъ безъ плода, и бракъ, семья—вне религіознаго освященія существеннаго и жизненнаго въ ней..."

"Именно этотъ преувеличенный спиритуализмъ отвергаетъ таинства, чудеса, гнушается материи, стыдится плотскаго, лукавитъ и двоедушничаетъ въ проблемахъ пола и брака, и въ итоге — что? ВѢра безвѢрная, вера безсильная, сухое книжное резонерство, куцая, мещанская мораль! Где знаменія, где силы, где чудеса? А вне этой почвы не мнимой, но реальной, осязаемой благодати, не мнимой, но реальной для всякаго очевидной свободы Христовой—смеемъ-ли мы даже заикаться о христианстве?"

"Сила пара, электричество, чудеса техники, все нелишенное блеска развитіе нашей цивилизации Спаситель какъ-бы провиделъ тогда „въ мгновении времени"... Онъ не осуждаетъ ея, не кладетъ на нее запрета; Онъ равнодушенъ къ ней, она для Него посторонняя, она вне орбиты Его подвига... Работайте, ищите, достигайте, какъ-бы говоритъ Онъ, и вы все-таки будете несчастны, и все-таки все чудеса техники, все завоеванія науки, все победы цивилизации не устранятъ коренныхъ золъ бытия человеческаго: болезни, смерти, нужды матеріальной и алканія духовнаго... Навеки вы все таки обречены оставаться рабами слепыхъ стихий, несовершенныхъ законовъ, социальныхъ неустройствъ, собственныхъ страстей...

(Рене Магритт, "Условия человеческого существование" - это-то и ужасно, что всё по линейке, что есть какие-то там неспоримые законы природы - несвобода, одним словом)

Я открываю лотенцию иного бытія; это — абсолютная свобода.

Что-же это такое? Какъ можемъ мы представить себе абсолютную свободу въ условіяхъ земного существованія? Если-бы кто сказалъ: „Не нужно кораблей, потому что можно ходить пешкомъ по воде; не нужно медицинских факультетовъ, потому что можно испивать смертное и не умирать, наступать на скорпіона и не быть пораженнымъ имъ, не нужно министерства финансовъ, ни податей, ни дидрахмъ, потому что „истинно говорю вамъ: есть некоторые изъ стоящихъ здесь, которые не вкусятъ смерти, какъ уже увидятъ Царствіе Божіе, пришедшее в снле"'. Если-бы кто сталъ проповедывать упраздненіе законовъ злой и безсмысленной необходимости уже здесь, на земле, то конечно такого чудака, при встрече, стали-бы съ опаскою обходить... А между темъ, какъ понять слова, что Царствие Божіе пришло уже въ силе? Какъ потенция, разумеется? Однако-же, какъ потенція реализуемая?.. Позволительно было-бы тогда предположить, что нетъ ничего абсолютнаго и незыблемаго въ нашихъ ходячихъ представленіяхъ... То, что мы считаемъ сверхъестественнымъ, чудеснымъ, это есть самое обычное, нормальное, и потенция всего этого уже открыта, дана,—бери и получай!

Совершенно естественно и нормально вечно жить или, умерши, воскреснуть.

Нормально никогда не болеть или, заболевъ, тотчасъ получить исцеление. Нормально не знать нужды или, узнавъ ее, тотчасъ насытиться умножающимъ благословениемъ пяти хлебовъ..."

Вот и я думаю, что так-то нормально, это и есть нормальное) Поэтому мне многое из повседневного и необходимого скучно...[5]

(Эдвард Роберт Хьюз)

С другой стороны, раз ни один христианин подобной силы не демонстрировал (все эти исцеления с чудесами - как хотите, мелко, если бы кто-то реально не умирал вовсе, например...), а даже напротив, большинство их ударилось в истязания и самоистязания - то весьма логично не просто одобрять посильный человеческий материальный прогресс, но и видеть в нем Промысел и нечто более богоугодное, чем эти ваши "карасики" (к "Братьям Карамазовым" отсылка, если че), вот прям глубинно богоугодное, которое про "накорми ближнего, вылечи больного, не пытай людей".

"...преувеличенный спиритуализм и односторонний аскетизм лишаютъ действительности и силы пришедшее 1901 годъ тому назадъ и пребывающее доселе на сей грешной земле Царствіе Божіе, если путь въ великой христіанской потенции безнадежно закрытъ эксцессами спиритуализма и кособокостью аскетизма—то ясно, кажется, что нужно начатъ съ исправленія кособокаго и сокращенія преувеличеннаго...

Смешно жаловаться на солнце за то, что оно не хочетъ заглянуть въ нору крота! Нужно построить разумное человеческое жилище[6], и тогда солнце подаритъ насъ своею ласкою, своимъ светомъ, своимъ тепломъ, своею радостью... И конечно приличествуетъ нам примениться къ неизменному положению солнца на зените, а не ему капризно применяться къ нашей глупости или нашей лени... Мне кажется, это ясно!"

Увы, характерная русская (российская, как угодно, я о "менталитете") черта - это нетерпимость и бескомпромиссность. Смешно это слышать от меня, но это факт, и факт этот вредит. Хоть лично я так и останусь упрямым осликом и буду нежно любить Белинского, но... вот тут уместно вспомнить Бердяева, горячий был мужчина, но и честный: постоянно говорил "и тут тоже есть правда", но и рыцарственный: не унижал противника пренебрежением, а мчался на него с открытым забралом: я твои идеи ненавижу, и щас объясню, почему. Мне это откликается невероятно, в восторг приводит несказанный, и как раз этого в русской мм словесности вплоть до 21 века[1] - почти нет. Там же мало объявить противника абсолютным злом, которое небось и вилку держит неправильно, надо его унизить пренебрежением, насмешкой, укусить язвительно, смешать с грязью и объявить полным и, что самое главное, смешным ничтожеством. Вот от последнего приема мне физически плохо становится.

И я вроде понимаю, даже чувствую, отчего так - от некой базовой небезопасности, от постоянного ожидания нападения, унижения, уничтожения, от фонового пренебрежения... от постоянного сидения в окопе, ничто не крепость, и твой дом - в первую очередь. Нигде тебя не то, что не любят, ха, куда нам до этого, а попросту за человека не признают и норовят под лавку забить (обычно забивает старший по статусу, да, его мнение непогрешимо и с ним спорить "невежливо", а подчас и физически[2] опасно). Тут уж или ты, или тебя, тут война на поражение и стрельба до последнего патрона. Ни пяди земли врагу! Любая уступка смерти подобна, уж в любом случае - развалит дело наше правое.

Это не смешно нифига. Я ведь это изнутри пишу, а не снаружи "бесстрастно" наблюдаю, какое уж там бесстрастно, бесстрастно люди и есть не могут, а писать - тем более. Винить людей в этом, стыдить их - бесполезно и даже вредно, таковы базовые условия существования, сорри, и мне дико повезло, что я не всегда там и "другую сторону" тоже вижу и проживать могу. Поэтому я таки повторю левый лозунг: меняйте условия существования людей, личное просветление оставьте тем, кто сам к этому пришел и способен, они без призывов "начни с себя" справятся прекрасно и даже лучше, чем с ними.

Я, собственно, к чему... прочитала кусок статьи Достоевского о "Призраках" Тургенева, причем эта еще благожелательная, и увидела там ЭТО: "Ограниченная утилитарность — вот всё, что они требуют. Напишите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, где описано, что кого-нибудь секут. Поэтическая правда считается дичью. Надо только одно копированное с действительного факта. Проза у нас страшная…" У нас и критика страшная, и всё страшное. И Достоевский не менее в этом смысле страшен, чем его оппоненты. Потому что каждый кричит: только я знаю, как правильно! Из окопа, надо полагать. Сколько пренебрежения что в "сапоги важнее Пушкина" Писарева, что в этом, не самом радикальном, но все же крайне ядовитом "и возьмут то, где описано, что кого-нибудь секут" Достоевского.

Понимаете, радикалы вообще в обществе нужны и лично мне бывают крайне симпатичны, без них и правда можно утонуть в болоте "середины", но когда из них сплошь всё общество состоит - это, блин, ненормально. Чревато чем - сами прекрасно знаете. Кто бы ни взял верх, почти всем будет плохо. Авторитаризм и тоталитаризм такому обществу гарантированы. Крайний эгоцентризм и крайнее рабство смыкаются. Да, черт возьми, людей секут, и странно было бы об этом не писать. Но не менее странно писать только об этом, жизнь немного разнообразнее как бы. Казалось бы, прописные истины? Но тому же Достоевскому легче черта поцеловать, чем сказать: "знаете, я, конечно, понимаю, что людей секут, это безобразие, писать об этом надо, и я уважаю борцов с социальной несправедливостью, но при этом я уверен в том, что нам нужна и другая, не столь натуралистическая литература, человеку необходима и всяческая поэзия, знаете ли, это тоже часть его натуры". Ничуть не проще было и передвижникам от литературы сказать: "знаете, мы всячески уважаем эту вашу поэзию, некоторые из нас даже ее читают на досуге, это всё прекрасно и безусловно необходимо, но вот мы пишем о социальной несправедливости, и мы уверены в том, что важное дело делаем."

Признать важность и себя, и другого, при этом не рассыпаться, продолжать делать свое и не уничтожать чужое - это, безусловно, сложный психологический навык, который вне чувства базовой безопасности никогда не возникнет. (Именно это должна давать терапия, в первую очередь - ладно, со мной не всегда будут на одной стороне, мне не всегда будут сочувствовать прям эмоционально, но меня никогда не осудят и всегда будут принимать в значении "ну да, у вас так", принимать меня как факт без порывов прям щас починить и объяснить, где и как я неправа.)[3] Поэтому те же феминистки так люто ненавидят выражение "не все мужчины": во-первых, это алярма их делу в целом, так уж воспринимает психика, во-вторых, это не всегда правда, в-третьих, этой фразой оппоненты просто чудовищно манипулируют. Если вы пришли к кому-то с мечом (да хотя бы и с цветами, но вас не звали), не стоит рассчитывать на теплый прием и приветливые улыбки. В 99% случаев этого не будет, да это и правильно, и вы бы тоже так поступили, если не хуже. Помогает, знаете ли, представить себя на месте другого человека, ох как помогает, правильно Иисус говорил. Что же касается меня, то я теперь (наверное и иногда) могу спокойно сказать: "да я-то понимаю, что не все мужчины, но статистику это никак не изменяет и фем-повестке ну вот никак не противоречит".

Первыми свободными русскими людьми были, несомненно, деятели "Мира искусства". Каждый - личность со своим мнением и своими пристрастиями, но в целом у них цвели все цветы. Да, кто-то мог подколоть Верещагина с Клевером, но они нередко и "своих" модернистов критиковали. Всё им было не то и не так, всё - недостаточно, вечное предчувствие чего-то лучшего, но при этом вот уж где "цветущая сложность", цветущее многообразие в истинном значении этого слова. Декаденты, ага)) Цветение и продолжалось в разных формах (было много "не туда", это вопрос отдельный, и совсем сложная тема - стало ли "не туда" главной тенденцией или все же нет и надежда на новую жизнь не была иллюзорной), да война с революцией всё сломали. Может, даже война уже всё сломала неотвратимо, ужасно токсичная вещь. Что стали писать в это время лучшие люди - стыдно вспомнить. А когда опомнились, было уже чисто физически поздно... я не верю в неотвратимость, но что ж нам всё время так не везет?!

(Александр Бенуа)